Блестящее одиночество - Людмила Пятигорская

«Минутку, минутку, — всполошился озадаченный пристав, — вас зовут… Сюзанна Блэйм… нет, вас не зовут Сюзанна Блэйм… Простите, ошибочка, не то выудил… Бюрократия насмерть заела — бумаг-то, бумаг! Одних циркуляров и постановлений — тысячи, вы не поверите! А тут еще иезуитские правила нам ввели — Политкорректность и прочее. Черт ногу сломит. Как обращаться с дамой, а как с девицей. Да откуда мне знать, порченая ли она? Я что — проверял? Как, по-вашему? Или еще, третьего дня, начудили. Разослали вопросники, а там вопросов под двести. Вот так, для примера: Вопрос: На основании ваших хождений по кругам человечьего ада могли бы вы указать на то гиблое место, которые не устанавливается эмпирически, потому что далеко не все заинтересованные инстанции с одинаковым рвением реагируют на флуктуации, вызванные вторжением „атомов зла“ в атмосферу? Вы поняли, о чем они спрашивают? Лично я — нет. А тут еще и отчетность за каждого приписанного клиента! Сколько добрых дел из-за бумажной возни с носа на круг проворонили! А превентивная пропаганда, ею когда заниматься? Я вам сейчас, кстати, из агитлистка отрывочек продекламирую, чтобы хоть это из головы вон». Парнокопытная Сволочь откинул голову и, как заправский чтец, выбросил вперед руки. «Погодите-погодите, — сказала я, потеряв нить. — А как же я? Где же мой список?»

«Да, да, сейчас… — пристав устало провел рукой по лицу и принялся рыться в своем портфеле, поднося близко к глазам гербовые бумаги, — все мелким бесом, простите… вот… это про вас… да… вот… „Шла как-то из магазина, увидала хромого пса, вынула колбасу и отдала собаке, пес есть не стал, потому что не был голодный…“ Или вот: „Будучи спрошенной о дороге, не только подробно ответила, но и подвела спросившего к искомому месту, благо было недалеко…“ Есть и еще: „По просьбе уехавшего соседа поливала его цветы, а так как сосед забыл оставить ключи, свисала с лейкой в зубах со своего балкона, рискуя зубами и лейкой…“ Пристав перевернул бумагу, проштудировал вверх ногами и сказал: „Это все“.»

«Как все? — изумилась я. — Выходит, что больше ничего хорошего я в своей жизни не сделала?» — «Выходит что нет», — пристав бессильно развел руками. «И что, и вы с этим смеете ко мне являться?! И вам нисколько не стыдно?!» Кентавр поплевал на ладонь и приклепал вставшие дыбом волосы. Изогнув ногу в колене наоборот, постучал о стену копытом. «Да я и сам теперь вижу, посылают с ерундой какой-то, только людей беспокоить…» — виновато, пряча с красными зрачками глаза, сказал он. Пошарил в кармане, достал носовой платок, вытер козлиный пот, а потом громко высморкался. Пауза затянулась. «Но какой у нас выбор? — наконец, преодолев неловкость, спросил он. — Другие вообще ничего хорошего в жизни не сделали, живут по нашему „Чертовому уставу“, следуя букве закона, а канцелярия — пишет. Котлы в бездействии стынут, судьи стоят простоем. Кризис, рецессия. Сами же понимаете». — «Простите, — сказала я, — так что же, по-вашему, на безрыбье и рак рыба? Из-за ваших проблем меня что, за какие-то там цветы — и в котел?!» — «Про собачку не забывайте», — напомнил пристав, сморщившись и почесав за ухом. «Да! Но собачка колбасу есть не стала! Не по мясу она плакала…» — «Не обессудьте, — прервал Сволочь, в смущении чесанув под хвостом, который поднялся знаком вопрос, совсем как у белки, — довольствуемся, чем можем. Жилы вытягиваем в поисках последней преступной радости, источаемой человеком».

«Я протестую! Я подам апелляцию! — крикнула я. — По какому точному адресу вы находитесь?» — «Не стоит трудиться, — сказал пристав смущенно, спрятав конец хвоста, чтоб над башкой не маячил, в брючный карман. — Руководствуясь необъяснимой личной симпатией, хода вашему делу я не дам. Только впредь поступайте поосторожнее. Уйдите лучше на дно. Мало ли какие подводные рифы вас ждут — хотя бы даже и сострадание. Вы женщина относительно молодая, неопытная — не поддавайтесь на искушения и будьте предельно бдительны, мой вам совет». Он порылся в портфеле и вытащил мою книгу. «Вот, возьмите. Совершаю служебное преступление, возвращая улики, за которые знаете что причитается… это вам не цветочки…» — «А книга-то здесь при чем? Что, тоже нельзя?» — «Ни-ни, — сказал пристав и приложил волосатый палец к губам, — „Заговор молчания“ — крайне опасная книга, она про возможность любви и дружбы…» Он стоял у стены, задумчиво цокая неподкованными копытами и в нерешительности перекладывая портфель из одной руки в руку другую. Дверь начала медленно закрываться.

Я встала, накинула мятый халат, засунула ноги в тапочки. Открыла ящик ночного столика и спрятала туда книгу. Упавший паук наконец-то добрался до паутины и теперь приводил все в порядок, пуская слюну и самой длинной ногой подтягивая свисавшие шелковистые ниточки. Паучат не было видно, стало быть, еще не созрели, продолжая умело прикидываться точечными пылинками.

Я выползла в коридор, постучалась в соседнюю спальню. «Входи», — крикнули изнутри. «Сынок, — мягко сказала я, — к вам случайно не заходил мужик на копытах — с хвостом и портфелем?» — «Ты что, мам, того?», — сын постучал пальцем по лбу. Он, совсем еще мальчик, лежал на полу на матрасе со своей новой девицей, положив ей голову на колени. «Ну, тогда я пошла», — я ухватилась за дверную ручку. «Подожди, — сказал сын, уткнувшись лицом в девичий плоский живот, — у нас новость, со вчерашнего дня мы ждем ребенка». — «Хорошо, хорошо, я сейчас», — пробормотала я, выскакивая в коридор.

Я бежала по длинному узкому коридору — одна спальня, вторая, кабинет, кухня, салон. В распоряжении парнокопытного были два входа и выхода: из сада — в салон или с улицы — через входную дверь. Подлетев к стеклянной двери салона, я стала рвать ее на себя. Т-а-а-ак. Засов изнутри задвинут. Ничего-ничего. Несусь к выходу из квартиры, сейчас все прояснится. Изо всех сил дергаю дверь, пытаюсь открыть замок, а он — на «собачке». «Мам, — из другого конца коридора кричит мой сын, — с тобой что-то не так?» — «Конечно, не так, — ору я в ответ, — если в таком юном возрасте ты собираешься сделать меня бабушкой».

Глава третья

ЗАГАДОЧНОЕ УБИЙСТВО

Ну что ж, я прочитала «Записки» той дамы, что валяется на катафалке. Я убирала кабинет мужа и увидела на письменном столе текст. Уж и не знаю, как он к нему попал. Спросить бы надо, да все недосуг.

Ничего, кстати, особенного. Кроме того — вранье. Мыслимо ли, чтобы какое-то существо, пусть даже хвостатый мерзавец, проникало через закрытые двери? И где это слыхано, чтобы добро считалось деянием наказуемым, хоть бы и чертовыми инстанциями? Насколько могу судить, в котлах вываривают за зло, а за добро вам поют сонмы ангелов, парящих на небесах. Не говоря о том, как мог ее сын, сам еще мальчик, взять да родить детеныша?

К слову сказать, та, что приклеилась к катафалку, не от мира сего в отличие от меня. Она изъята из жизни, вот и выдумывает, погруженная в пустоту. Оттого ее и призраки обступают. А я никогда без толку не валяюсь, разве что ложусь в целях спать. В моем доме ни паутин нет, ни пыли. Не понимаю фразы: «пыль — цена прожитой жизни». Я вечно с тряпкой и веником — какая пыль? И как она может в таком бедламе вылеживать, когда пауки на нее падают? Самой не противно? С мужем что-то стряслось — так объясняет. Но из рассказа не ясно, а конкретно-то — что? Увели куда-то, переодели. А она лежит, книжку листает. Не убедительно. И книжка странная — о «трупах» и «лягушатниках». Паранойя! И при том она утверждает, что ей теперь все позволено, что «потчевать» некого, а потом выясняется, что за стеной ребенок некормленый на полу на грязном матрасе валяется. Вот и весь сказ. Не забыть у мужа спросить — откуда у него этот текст?

Если на то пошло, то я тоже писать умею, а не только тряпкой махать. У меня, в принципе, всегда выбор — между уборкой и творчеством. Времени ни на что не хватает, мечешься беспрестанно. Это та, как сама признается, очутилась в безвременье, оттого у нее из-под пера одни химеры выходят. В отсутствие жизни и смерти наблюдает за пауками. Это — пожалуйста, не мое в конце концов дело, да только мальчика жалко, а тут еще и младенец, непонятно от какой матери, появился. Все у нее запутано, недосказано. Ерунда! На все есть причины и следствия. Надо только уметь считывать. Впрочем, человек действия, не шарахающийся от жизни, не станет заморачиваться видениями. Вот и я — пишу лишь о том, что действительно происходит. Этого более чем достаточно. Я, кстати, одну историю записала, которая у нас в сквере случилась. Там и объяснять ничего не надо, было как было, вы сами увидите.

Окна моей квартиры выходят в центре огромного города на маленький сквер, обсаженный вековыми платанами. В кронах этих деревьев, притулившись к ветвям, сидят белки. Хотя это не совсем так. Сидят белки редко, такая у них натура, обычно они снуют причудливыми зигзагами, перепрятывая с места на место нечеловеческим трудом нажитое добро. Какие они все-таки подозрительные, даже странно. Как будто мы, жители вокруг сквера, только того и ждем, чтобы броситься откапывать их сокровища. Вот белки и мечутся, заметая следы, с чем-то таким в желтых зубах — то с орехом, то с куском копченого сала, то с прошлогодним лежалым яблоком, а то и с дырявым носком, спавшим с чьей-то ноги от износа. Впрочем, с дырявым носком они как раз и не мечутся, а сразу же волокут в утильсырье вместе с бутылками, банками, пластмассовыми треугольниками из-под сэндвичей и газетами «Ивнинг стандард», зафигаченными под лавку, подаренную нашему скверу миссис Хамильтон в память о ее умершем муже, которого она сама и сгноила.