Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам - Эдуард Филатьев

Сатирические произведения Маяковского Троцкий тоже не посчитал образцами истинно революционной поэзии. И с Лениным, певшим поэту дифирамбы за его «Прозаседавшихся», не согласился, заявив:

«Сатира Маяковского приблизительна: беглые наблюдения со стороны, иногда на палец, а иногда на ладонь от цели. ‹…› Сатира Маяковского бегла и поверхностна».

Тем, кто окружал Маяковского («Шкловский, Жирмунский, Якобсон и другие»), объявляя «сущностью поэзии форму», Троцкий напомнил крылатое выражение мудрецов древности о том, что форма без содержания – ничто, и с нескрываемой усмешкой порекомендовал лефовцам (и особенно их лидеру) пореже переходить на крик:

«Маяковский слишком часто кричит там, где следовало бы говорить: поэтому крик его там, где следует кричать, кажется недостаточным. Пафос поэта подсекается надрывом и хрипотой. ‹…› Перекричать войну и революцию нельзя. А надорваться можно».

Анатолий Луначарский в статье «Владимир Маяковский – новатор» привёл и такие слова наркомвоенмора:

«Троцкий пишет, что драма Маяковского заключается в том, что он, правда, как мог, полюбил революцию и, как мог, шёл к ней, – да революция-то у него не настоящая, и поэтому любовь не настоящая, и путь не настоящий».

Явно имея в виду поэму «Про это», где Маяковский призывал к борьбе с бытом, который, по словам поэта, «является сейчас злейшим нашим врагом, делая из нас мещан», Троцкий насмешливо спрашивал:

«…как же перестроить себя, свой быт, не глядясь в зеркало?»

Иными словами, Троцкий призвал Маяковского внимательно посмотреть в зеркало на самого себя.

Зеркало наркомвоенмора

В зеркале, в которое Троцкий предложил заглянуть Маяковскому, поэт не мог увидеть себя «нашим» (пролетарским) поэтом, поскольку наркомвоенмор зачислил его в компанию «попутчиков», пояснив:

«Кто такой «попутчик»? «Попутчиком» мы называем в литературе, как и в политике, того, кто, ковыляя и шатаясь, идёт до известного пункта по тому же пути, по которому мы с вами идём гораздо дальше. Кто идёт против нас, тот не попутчик, тот враг, того мы при случае высылаем за границу, ибо благо революции – для нас высший закон».

Выводы Льва Давидовича очень точны, мудры и справедливы. И не только о Маяковском и лефовцах. Вот что в «Литературе и революции» сказано об имажинистах и о «Пугачёве» Есенина:

«Сам Пугачёв с ног до головы Сергей Есенин: хочет быть страшным, но не может… Когда Есенин рекомендует себя почти что кровожадным хулиганом, то это забавно; когда же Пугачёв изъясняется как отягощённый образами романтик, то это хуже. Имажинистский Пугачёв немножко смехотворен.

Если имажинизм, почти не бывший, весь вышел, то Есенин ещё впереди. Заграничным журналистам он объявляет себя левее большевиков.

Это в порядке вещей и никого не пугает…

Чтобы зажечь свежее рязанское воображение, достаточно, если небоскрёбы, дирижабли, подводные лодки существуют в Америке…

Сейчас от Есенина, поэта, от которого – хоть он и левее нас, грешных, – всё-таки попахивает средневековьем, начались «годы странствия». Воротился он не тем, что уехал. Не будем загадывать, сам расскажет».

Высказывания Троцкого Маяковский оставил без ответа. А вот Есенину отваги и смелости было не занимать, и он тотчас же ответил наркомвоенмору – в статье «Железный Миргород», опубликованной в «Известиях» 22 августа и 16 сентября:

«Я не читал прошлогодней статьи Троцкого о современном искусстве, когда был за границей. Она попалась мне только теперь, когда я вернулся домой. Прочёл о себе и грустно улыбнулся. Мне нравится гений этого человека, но, видите ли?.. Видите ли?.. Впрочем, он замечательно прав, говоря, что я вернулся не тем, чем был».

Есенин имел в виду статью Троцкого «Литературные попутчики революции», опубликованную 5 октября 1922 года в «Правде». В ней наркомвоенмор тоже говорил о есенинском творчестве.

Сергей Есенин:

«Да, я вернулся не тем. Многое дано мне, но и многое отнято. Перевешивает то, что дано… Зрение моё переломилось особенно после Америки… Пусть я не близок коммунистам, как романтик в моих поэмах, – я близок им умом и надеюсь, что буду, может быть, близок в своём творчестве. С такими мыслями я ехал в страну Колумба…

…моим взглядам предстал Нью-Йорк. Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке!..

У нашей российской реальности пока ещё, как говорят, «слаба гайка», и потому мне смешны поэты, которые пишут стихи по картинкам плохих самых журналов».

Сохранились воспоминания о том, как отреагировал на статью Есенина Маяковский:

«– Где эта газета? – спросил Маяковский. – Дайте её скорее сюда!

Он отбросил все остальные газеты и стал внимательно читать статью Есенина. Потом недовольно отбросил газету и сказал:

– Чёрт знает что нагородил! – затем раздражённо встал и вышел».

В сентябре 1923 года добился разрешения на своё возвращение в страну Советов и приехал в Москву Виктор Шкловский.

Решительные меры

18 сентября 1923 года состоялось заседание политбюро, на котором присутствовали Зиновьев, Рыков, Томский, Бухарин, Калинин, Молотов и Рудзутак. Ознакомившись с документом, представленным Центральной Контрольной Комиссией, вожди приняли решение:

«8. О Промбанке. Предложение ЦКК принять».

Тем самым расправа над лицами, «злоупотребления которых доказаны», была санкционирована официально.

Но кем эти злоупотребления были доказаны? Работниками ЦКК?

Но ведь суда-то ещё не было! Центральная Контрольная Комиссия всего лишь предлагала «возбудить совместно с ГПУ формальное следствие» – дескать, нами уже всё установлено, надо лишь изобразить расследование, то есть «формально» пробежаться по страницам дела и… действовать.

А что вообще представляла собой эта ЦКК?

Секретарь политбюро ЦК РКП(б) Борис Бажанов, входя в курс партийных дел, написал:

«Быстро просвещаюсь я и насчёт работы органа «партийной совести» – Партколлегии ЦКК.

В стране существует порядок – всё население бесправно и целиком находится в лапах ГПУ. Беспартийный гражданин в любой момент может быть арестован, сослан, приговорён ко многим годам заключения или расстрелян просто по приговору какой-то анонимной «тройки» ГПУ. Но члена партии в 1923 году ГПУ арестовать ещё не может (это придёт только через лет восемь-десять). Если член партии проворовался, совершил убийство или совершил какое-то нарушение партийных законов, его сначала должна судить местная КК (Контрольная Комиссия), а для более видных членов партии – ЦКК, вернее партийная коллегия ЦКК, то есть несколько членов ЦКК, выделенных для этой задачи. В руки суда или в лапы ГПУ попадает только коммунист, исключённый из партии Партколлегией. Перед Партколлегией коммунисты трепещут. Одна из наибольших угроз: «передать о вас дело в ЦКК»».

На следующий день после заседания политбюро (19 сентября) ГПУ начало проводить аресты. Был арестован и Александр Краснощёков.

Об этом сразу заговорила вся Москва. С каждым днём слухи обрастали новыми подробностями. Михаил Булгаков записал в дневнике:

«Вчера узнал, что в Москве раскрыт заговор. Взяты: в числе прочих Богданов, предс[едатель] ВСНХ! И Краснощёков, пред[седатель] Промбанка! И коммунисты. Заговором руководил некий Мясников, исключённый из партии и сидящий в Гамбурге. ‹…› Чего хочет вся эта братия – не известно, но, как мне сообщила одна к[оммунистка], заговор «левый» (!) – против НЭПа!»

Что касается председателя ВСНХ Петра Алексеевича Богданова, то каких-либо сведений о его аресте в 1923 году обнаружить не удалось. Видимо, это были всего лишь слухи, так как Богданов не со всеми решениями кремлёвских вождей был согласен. А Гавриил Ильич Мясников, названный Булгаковым руководителем «левого» заговора, действительно являлся активнейшим оппозиционером, исключённым (20 февраля 1922 года) из партии за создание антипартийного Манифеста Рабочей группы РКП(б). В мае 1923 года его тайно выдворили на аэроплане в Германию. Фракционные группы, в которые входили Пётр Богданов и Гавриил Мясников, «обвиняли партийный аппарат в бюрократическом перерождении и в полном равнодушии к интересам рабочих». К этим-то фракционерам молва и присоединяла Краснощёкова.

Бенгт Янгфельдт:

«Арест Краснощёкова стал настоящей сенсацией. Впервые обвинение в коррупции были предъявлено коммунисту, занимавшему столь высокое положение, и это бросало тень на весь партийный аппарат».