Опознание (главы из романа) - Николай Сергеевич Оганесов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она сбросила фартук, выскочила из дома, перебежала наискосок через дорогу к детскому саду (хорошо, рядом, спасибо родному профсоюзу, помогли, устроили) и, остановившись у забора, стала высматривать Димку.
В песочнице его не было, не было видно и на горке, с которой, визжа и пихаясь, кучей малой съезжали мальчишки из старшей группы. Наконец нашла его на скамейке, в беседке, рядом с Зинаидой, — она читала детям книгу.
Обойдя проволочный, похожий на растянутую кроватную сетку, забор, вышла на площадку, издали окликнула сына.
Он вскочил («Как сильно похож на отца, раньше это не было так заметно, даже вчера еще не было»), побежал, но на полпути остановился, обернулся к Зинаиде (та едва заметно кивнула — все-таки поздоровалась, и на том спасибо) и помахал ей ладошкой.
В лифте Димка дергает меня за руку, просит:
«Почитай мне сегодня Андерсе́на».
«Не Андерсе́на, а Андерсена», — поправляю я, не сомневаясь, что «Андерсе́н» принадлежит Зинаиде.
У нас с ней конфликт — затяжной, давний, начавшийся с пустяка, то ли с ее не вполне корректного замечания, то ли с моего несправедливо резкого ответа, — конфликт, переросший со временем в скрытую вражду, обоюдную, подчеркнуто-вежливую неприязнь со своими спадами и подъемами, приливами и отливами, хотя за всем этим, в глубине, а не на поверхности, скорей всего просто зависть — моя зависть к женщине, с которой сын общается больше, чем с собственной матерью. Сколько об этом думано-передумано, и всегда, даже в самые светлые минуты, мысль о Димке, о том, что недодаю ему, омрачает жизнь, мучает, оседает стойким, неистребимым чувством вины. Страшно, если вдуматься, уж лучше этой темы не касаться…
«Почитаешь? — спрашивает Димка.
«Сейчас придем домой, ты поужинаешь, я достираю белье, а потом обязательно почитаем. Ты какую сказку хочешь?»
«Про принцессу, — отвечает он. — Про принцессу, что спала на горохе».
О, господи!
«Не на горохе, — открываю дверь и пропускаю его вперед, — а на горошине».
«Какая разница?» — удивляется он.
Действительно — какая?
Совсем не к месту я вспоминаю, как давным-давно, много лет назад, еще на первом курсе, ухаживал за мной Витька Климов — нынешний первый зам и кандидат наук, а тогда такой же, как все мы, студент-первокурсник, чуть ли не единственный парень на нашем девчачьем факультете. Впрочем, не ухаживал, пожалуй, а только примеривался, робкие намеки делал: то билет в кино — «не пришел товарищ», то случайно «по пути» до дверей общежития. Все испортила какая-то мелочь, ерунда, кажется, каприз с моей стороны, а какой, хоть убей, не вспомнить. Может, все мы в детстве чувствуем себя принцессами и замечаем горошину под матрацем?..
Она заставила сына переодеться, проследила, чтобы вымыл руки с мылом, отвела на кухню и усадила за стол.
«Не хочу, — бормочет он, упрямо отворачиваясь от тарелки. — Мы ужинали».
Она сосчитала до десяти: повторялась каждодневная история — он не хочет, он ужинал, у них были котлеты и кисель. Сколько раз проверяла, наводила справки у нянечки и оказывалось, что Димка не ест, отдает свой ужин соседям по столу. Почему у него плохой аппетит — неведомо. Врачи пожимали плечами и прописывали аскорбинку, только Светка Котова, вездесущая и всезнающая машинистка отдела, подсказала, что то же самое было с ее племянником: просто, мол, дети наедаются в обед и не успевают переварить пищу к ужину. («Спасибо, успокоила, только почему те, кому он отдает свою котлету, успевают переварить двойную порцию, да еще и добавки просят?!»)
«Ты будешь есть, паршивец!» — сказала резко, зло — будто само вырвалось, помимо воли, вместив разом раздражение и на саму себя, и на мужа, и на Говорова с управляющим, и на Зинаиду, и даже на далекого, ни в чем неповинного Климова.
Сын смотрит удивленно. Видно, как его глаза медленно наполняются влагой, как обиженно вздрагивают губы — еще чуть-чуть и заплачет, но в последний момент пересиливает себя, замирает, чтобы не сморгнуть, не расплескать уже готовые пролиться слезы, и они отступают, уходят, высыхают. Маленькая его победа над собой оборачивается для нее обидным и горьким поражением тем более обидным и горьким, что чувствует свою полную неправоту.
Опустив голову, сын берет ложку, сует ее в тарелку с успевшим остыть супом.
Немного позже, мучаясь угрызениями совести, она выглядывает из ванной, где продолжает возиться со стиркой, и видит, как он торопливо проталкивает вермишель в дырочки водослива. Помедлила, не зная, что предпринять, но промолчала, вернулась к гудящей машине.
Потом Димка играл в своей комнате, а она отжимала простыни, развешивала белье, бегло просмотрела газеты, заказала такси на утро и собрала вещи.
В половине девятого они лежат в постели под зажженной над изголовьем лампой. Она читает ему «Принцессу». Он слушает посапывая, тесно прижавшись к ее плечу, и от его худенького свернутого калачиком тельца, сквозь пижаму, исходит нежное греющее тепло.
Вскоре у него начинают слипаться веки, дыхание становится глубоким, почти неслышным. Она замечает это и ведет, сонного, в ванную (там все завешано мокрыми простынями), потом в комнату, где горит ночник и тикают часы с кукушкой. Он еще что-то лопочет, гладит ее лицо, просит посидеть, и она сидит, примостившись на краю постели, держит в руке его доверчиво раскрытую ладошку, но через минуту-другую ладошка бессильно выскальзывает, он отворачивается к стене и окончательно затихает.
Программу «Время» она досматривает лежа на диване, куда перенесла подушку, одеяло, захватив с собой снятую с полки книгу.
Спать не хочется. В комнате пусто и тихо, лишь изредка прошуршит за окнами машина. В раскрытую балконную дверь порывами влетает свежий, остывший к ночи воздух, и тюлевая занавеска надувается, шевелится беззвучно, а ей чудится, что в комнату хочет войти кто-то чужой…
