Кох. Вирхов - Николай Семашко

Трудно понять, чем руководствовалось министерство при этом выборе: то ли оно хотело услать подальше «крамольного ученого», то ли оно искренне руководствовалось соображениями о научной компетенции Вирхова, то ли оно стремилось послать «ученого общественника» в опасное для него место, в очаг сплошной заразы, чтобы «проучить» его. Во всяком случае, Вирхов получил это предложение и без колебаний согласился на него.

18 февраля 1848 года Вирхов получил предписание от министра отправиться в Силезию. В этом предписании говорилось, что доктор Барец «будет слишком занят, чтобы иметь достаточно досуга подвергнуть эпидемию ближайшему исследованию в интересах науки; между тем для вверенной министру просвещения части врачебного управления важно, чтобы природа выступившей с такой силой эпидемии была и в научном отношении исследована возможно основательным и обещающим успех образом».

Вирхов решил тотчас же выехать. 19 февраля вечером, накануне своего отъезда в Силезию, Вирхов зашел проститься к своему любимому учителю и другу Иоганну Мюллеру. Старик был страшно растроган; он был поражен тем, что Вирхов подвергает себя всем опасностям голодного тифа. Он даже пробовал отговорить Вирхова и обещал свое содействие в отмене командировки. Но Вирхов был непреклонен. Революционный подъем того времени подогревал его желание поработать для народа и для науки.

20 февраля Вирхов вместе с Барецом отправился в Силезию. Барец, как подобает сановному чиновнику, произвел поверхностный осмотр в различных округах и быстро ретировался: 29 февраля, пробыв в Силезии всего неделю, он отправился обратно в Берлин. Вирхов остался один, по несколько раз посещал наиболее пораженные местности, работал в специальном тифозном госпитале под постоянной опасностью заражения; тщательно изучил эпидемию и лишь к 10 марта вернулся в Берлин.

А 15 марта, в самый разгар революционных событий в Германии, он представил Берлинскому обществу научной медицины свои бессмертные «Сообщения о господствующей в Верхней Силезии эпидемии тифа». «Сообщения» эти, занимающие 180 страниц печатного текста, были опубликованы им потом в «Архиве» и выпущены отдельным изданием.

Эти «Сообщения» и до сих пор не потеряли значения социально-гигиенического трактата. Вирхов детально изучил эпидемию с научной стороны. Он дает точный отчет о числе заболеваний, о появлении и ходе эпидемии, об интенсивности самого заболевания, дает клиническую и патологоанатомическую картину эпидемии, подробно останавливается на лечении тифа. Но не на этом концентрирует внимание читателя Вирхов. Вероятно, правительство, посылавшее Вирхова, думало, что этим он и ограничится. На самом деле Вирхов представил прекрасный, с большим подъемом написанный социально-экономический трактат, рисующий безотрадное состояние силезской деревни, население которой страдало и гибло вследствие невежества, нищеты, голода и эпидемий. «Сообщения» Вирхова — «полный обвинительный акт против безгранично царившего тогда в Пруссии самодовольного и сухого бюрократизма», — говорит биограф Вирхова Ю. Малис. Больше того, сочинение Вирхова было горячим обвинительным актом против захватнической, грабительской политики германского империализма и беззастенчивой эксплоатации польских провинций.

Вирхов останавливается прежде всего на описании страны и жизни ее обитателей. Силезские жители поразили его низким уровнем своей культуры или, точнее, полным отсутствием всякой культуры: «Верхне-силезец, — пишет Вирхов, — вообще совершенно не моется, а предоставляет попечению неба по временам сильным ливням освобождать его тело от скопившихся на нем корок грязи». Среди населения, вследствие непробудной бедности и отсутствия культуры, замечается полная физическая и умственная апатия. Почти семь веков население Верхней Силезии было оторвано от родного ему польского народа и не принимало участия в общественной, политической и культурной жизни. Немецкие колонизаторы делали кое-какие попытки послать учителей в Силезию, но население их не понимало, ибо говорило только на польском языке. «Посылали, — пишет Вирхов, — в Польский край немецких школьных учителей с самым ограниченным, насколько это было возможно, образовательным цензом и предоставляли затем наставнику и его ученикам познакомить друг друга с их родным языком. Результатом было обыкновенно то, что учитель, в конце концов, научался польскому языку, а не ученики — немецкому. Вместо того, следовательно, чтобы распространялся немецкий язык, получался скорее перевес польского». Таким образом, «стало возможным, что здесь существует свыше полумиллиона человек без всякого сознания своего развития как народности, без всякого следа истории культуры, так как они — что ужасно! — лишены развития, лишены культуры».

Проводником немецкого влияния в польской Силезии была церковь, окончательно поработившая несчастное население. «Патер, — пишет Вирхов, — неограниченный властелин этого народа, который покорен ему, как толпа крепостных». Церковь не просвещала население, а, наоборот, поддерживала невежество, ибо «в интересах матери-церкви, — говорит Вирхов, — поддерживать в народе ханжество, глупость и порабощение». «Верхняя Силезия представляет лишь новый пример в длинном ряде старых среди которых на первом месте стоят Испания, Mексика и Ирландия».

Местные власти были совершенно равнодушны к такому положению края. Наоборот, когда заговорили о помощи бедствующему населению, местные власти подали решительный протест, указывая, что таким образом «избалуют народ». «Конечно для тех, — пишет Вирхов, — кому абсолютно нечего было есть, отпуск одного фунта муки на день создавал опасность, что они избалуются! Можно ли представить себе, что кто-нибудь избалуется на муке, одной лишь простой муке, и что у кого-нибудь могут явиться подобные опасения». Возражая против помощи, местные власти попрежнему буквально драли повинности и подати с населения, гибнущего от голода и тифа.

Вирхов в своих записках отдает должное и земельному капиталу Силезии. «Ни в одной из германских провинций не было такой богатой земельной аристократии, ни в одной не было такой беззастенчивой эксплоатации крестьянства. Большинство помещиков прожигало свои доходы в крупных центрах или заграницей, а население несло всю тяжесть барщины, работая на помещика 5–6 дней в неделю. Все, что крестьяне вырабатывали на своих наделах, шло в пользу помещика. Отсюда рождалась хозяйственная и культурная апатия этого забитого и загнанного народа. Крестьяне-бедняки оставили всякую мысль о том, чтобы как-нибудь улучшить свое положение; они думали только о сегодняшнем, а не о завтрашнем дне», — пишет Вирхов. Единственным «утешением» у забитого населения была водка; пьянство было страшно распространено среди населения.