Комната Джованни - Джеймс Болдуин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сью лежала рядом и молчала довольно долго. Я знал, что на дворе уже ночь, и она зовет меня. Наконец я привстал и взял сигарету.
– Может, лучше допить бутылку, – сказала она, села и включила лампу, стоящую возле кровати.
Этой минуты я боялся больше всего. Но в моих глазах она ничего не заметила и смотрела на меня, как на рыцаря, проделавшего долгий путь на белом скакуне, чтобы освободить ее из темницы. Сью подняла бокал.
– A la vôtre, – сказал я.
– A la vôtre? A la tienne, chéri![103] – хихикнула она.
Она наклонилась и поцеловала меня в губы, и вот тут-то она что-то и почувствовала, откинулась назад, пристально посмотрела мне в лицо и прищурилась, потом непринужденно сказала:
– Как ты думаешь, мы сможем еще раз как-нибудь поиграть?
– Почему бы нет, – ответил я, пытаясь выдавить улыбку, – наши игрушки всегда при нас.
Она помолчала, потом снова спросила:
– Может, сегодня поужинаем вместе?
– Прости, Сью, – сказал я, – прости, пожалуйста, но у меня вечером свиданье.
– Так, может, завтра?
– Послушай, Сью, я терпеть не могу сговариваться заранее. Лучше я как-нибудь к тебе заскочу нахрапом.
Она допила коньяк и сказала:
– Сомневаюсь.
Она встала и отошла от меня.
– Пойду надену что-нибудь и провожу тебя.
Она вышла из комнаты и я услышал, как в ванной зажурчала вода. Я остался один на тахте, сидел голый в одних носках и пил коньяк. Несколько минут назад мне казалось, что ночь зовет меня, а теперь было страшно выйти на улицу.
Когда Сью вернулась, на ней было платье и туфли на каблуках. Волосы она взбила и вообще, надо сказать, выглядела гораздо привлекательнее и чем-то напоминала девочку-школьницу. Я встал и начал одеваться.
– Ты хорошо выглядишь, – сказал я.
Тысяча слов вертелась у нее на языке, но она не дала ему волю. Я видел, как она борется с собой. Мне было так стыдно и больно, что я старался не смотреть на нее. Наконец она сказала:
– Если тебе опять будет тоскливо, приходи. Я буду рада.
Она улыбнулась. В жизни я не видел такой странной улыбки: в ней сквозила боль, и униженное женское достоинство, и своеобразная мстительность, которые она неумело пыталась замаскировать веселой девичьей непосредственностью, но они проступали, проступали, как кости в ее рыхлом теле. Если, по прихоти судьбы, я когда-нибудь попаду в руки Сью, она убьет меня, точно так же улыбаясь.
– Ну, пока, не поминай лихом, – сказал я.
Сью распахнула дверь, и мы вышли на улицу.
Глава III
Я расстался с ней на ближайшем углу, пробормотав на прощание идиотские мальчишеские извинения, и долго смотрел, как удаляется по бульвару в сторону кафе ее плотная фигура.
Потом я не мог придумать, чем заняться, куда пойти. В конце концов я очутился на набережной и неторопливо побрел домой.
И тут, вероятно, впервые в жизни я подумал о смерти как о реальном факте. Я подумал о тех людях, которые так же, как и я, смотрели с набережной на Сену, а после находили успокоение под ее водами. Я думал об их судьбах, о том, что их толкнуло на это, имея в виду именно акт самоубийства. Когда я был моложе, мне, как и многим, не раз приходили в голову мысли о самоубийстве, но тогда совершить его я мог только назло, из желания дать миру понять, какие непереносимые страдания он мне причинил. Но теперь я шел домой, и этот мирный вечер никак не был связан с прежним смятением чувств того канувшего в прошлое мальчика. Я просто размышлял об умерших, о том, что их жизнь уже кончена, а мне пока неясно, как прожить свою.
Париж, любимый город, угомонился и затих. На улицах почти не было прохожих, хотя стоял совсем ранний вечер. И все-таки внизу, у набережной, под мостами, в каменном полумраке, мне вроде бы слышался общий судорожный вздох – вздох любящих и отверженных, которые там спали, целовались, грешили, выпивали и просто смотрели на опускающуюся на город ночь. А за толстыми стенами, мимо которых я проходил, вся Франция мыла после ужина посуду, укладывала в постели маленьких Жан-Пьера и Мари, озабоченно хмурила брови, решая вечные денежные проблемы, раздумывала, в какую церковь ходить, где купить подешевле, и почему нельзя верить правительству. Эти стены, эти окна за жалюзи охраняли их от темноты и тоскливого протяжного зова этой долгой ночи. И вполне вероятно, что спустя десять лет маленький Жан-Пьер или Мари очутятся здесь на набережной Сены и, подобно мне, станут раздумывать, как случилось, что благополучие оставило их. И я думал о том, какой длинный путь проделал, чтобы прийти к душевной катастрофе!
И все-таки, думал я, направляясь от набережной по длинной улице к дому, ничего не попишешь – мне хочется иметь детей. Хочется снова обрести домашний уют и благополучие и, чувствуя себя стопроцентным мужчиной, смотреть, как жена укладывает в постель моих детей. Хочется спать в собственной кровати, ощущать прикосновение одних и тех же рук, хочется утром встать и точно знать, где я. Мне хочется, чтобы рядом была опора – женщина, надежная, как сама земля, источник, откуда я постоянно черпал бы силы. Однажды все это было, или почти что было. Я мог обрести это снова, обрести в своей земной оболочке. Только нужно собрать в кулак всю свою волю, чтобы опять стать самим собой.
Когда я шел по коридору, из-под двери нашей комнаты пробивался свет. Не успел я вставить ключ в замочную скважину, как дверь распахнулась. На пороге стоял Джованни. Волосы у него были взлохмачены. Он держал в руках стакан коньяка и смеялся. От неожиданности я вздрогнул: слишком весело было у него лицо. Но я почти сразу же понял: это не веселость, это отчаяние на грани истерики.
Не успел я спросить, почему он торчит дома, как Джованни втащил меня в комнату и свободной рукой крепко обнял за шею. Он весь дрожал.
– Где ты был?
Я смотрел на него, слегка освобождаясь из его объятия.
– Я искал тебя, с ног сбился.
– Почему ты не на работе? – спросил я.
– Да так! – сказал он. – Выпей со мной. Вот купил бутылку коньяка, отпразднуем мое освобождение.
И он налил мне коньяк. Я точно прирос к полу. Он снова подошел ко мне и всучил стакан.
– Джованни! Что произошло?
Он не ответил, неожиданно сел на край кровати и как-то весь скрючился. Я понял, что от бешеной ярости он невменяем.
– Ils sont sales, les gens, tu sais,[104] – он поднял на меня глаза, полные слез.
– Грязные скоты, все до одного, низкие, продажные, грязные!
Он схватил меня за руку и усадил на пол рядом с собой.
– Tous sauf toi.[105]
Он обхватил мое лицо руками, и это ласковое прикосновение не на шутку испугало меня – вряд ли чего-нибудь еще я боялся больше, чем его ласки.
– Ne me laisse pas tomber, je t'en prie![106] – сказал он и с какой-то странной порывистой нежностью крепко поцеловал меня в губы.
Раньше, стоило лишь ему дотронуться до меня, желание вспыхивало во мне. Но на этот раз от его горячего дыхания меня чуть не стошнило. Я осторожно отодвинулся в сторону и выпил свой коньяк.
– Джованни, прошу тебя, объясни, что произошло? Что с тобой стряслось?
– Он меня выкинул, – сказал он. – Гийом. Il m'a mis à la porte.[107]
Он расхохотался, вскочил и принялся мерить шагами нашу комнатенку.
– Он велел мне больше не показываться в баре. Сказал, что я гангстер, вор и грязный оборванец, что я прилип к нему, – это я к нему! – потому что рассчитывал ограбить его ночью. Après l'amour. Merde![108]
Джованни снова расхохотался. Я не мог произнести ни слова. Казалось, стены надвинулись и вот-вот раздавят меня. Он стоял ко мне спиной, глядя на окна, замазанные известкой.
– …Это все он мне выдал при людях, прямо у стойки. Выждал, чтобы свидетелей было побольше. Я чуть его не убил, я чуть их всех не убил.
Он прошел на середину комнаты, опять налил себе коньяк и выпил залпом, потом вдруг схватил стакан и со всей силой швырнул его об стену. Послышался звон разбитого стекла, осколки посыпались на пол и на нашу кровать. Я не мог броситься к нему сразу – ноги плохо слушались, но я быстро схватил его за плечи. Он заплакал, и я прижал его к себе.
Я чувствовал, как его горе передается мне, точно соленый пот Джованни просачивается в сердце, которое готово разорваться от боли, но в то же время я с неожиданным презрением думал о том, что прежде считал Джованни сильным человеком.
Он оторвался от меня и сел у ободранной стены. Я сел напротив.
– Я пришел, как всегда, вовремя, – начал он, – настроение было чудесное. Его в баре не было, и я, как обычно, вымыл бар, немножко выпил и подзаправился. Потом он пришел, и я сразу же заметил, что он в таком настроении, когда хорошего не жди – наверное, какой-нибудь парень оставил его с носом. Странное дело, я всегда могу сказать, когда Гийом не в себе, потому что тогда у него неприступный вид. Если кто-то зло посмеется над ним и даст понять, хотя бы на минуту, какой он тошнотворный, старый и никому не нужный, тогда он вспоминает, что принадлежит к одной из самых родовитых и старинных французских фамилий, тогда он, видно, вспоминает, что его имя умрет вместе с ним, и, чтобы избавиться от этих мыслей, ему надо скорее чем-нибудь занять себя: устроить скандал, переспать с каким-нибудь красавчиком, напиться, подраться или просто рассматривать свои мерзкие порнографические картинки.