Исповедь дезертира - Алексей Горяйнов

Довольно скоро мы спустились в долину, проехали по ней с полчаса и повернули в боковое ущелье. Здесь наконец показались какие-то строения за высоким бетонным забором. Дорога вела прямо к воротам, на КПП. Нас встретили трое вооруженных людей, с виду ничем не отличающихся от боевиков. У всех автоматы, защитная форма, которую в просторечии зовут «зеленкой». Поначалу показалось, что меня привезли в военную часть, но вскоре я понял, что это тюрьма. Причем не просто тюрьма, а тюрьма еще старого, советского образца. Если можно считать это везением, то мне повезло — перспективы на жизнь как-то прояснились. Чтобы расстрелять, не обязательно везти в тюрьму…

Боевики и охрана почему-то разговаривали между собой по-русски. С акцентом, но понять было можно. Меня хотели продать какому-то Залимхану — позже, а пока использовать в качестве бесплатной рабочей силы. Кто такой Залимхан? Какая работа? Что это за место? Вопросы толпились в голове, безнадежные и безответные, но когда охранники, развязав руки, толкнули меня за вертушку проходной, вопросов стало еще больше, только теперь не общего, а частного характера.

Первым делом меня обыскали. Вывернув карманы, охранники отобрали всё, что в них было, завели меня в какую-то комнату и велели сидеть смирно. Через несколько минут пришел надзиратель. В следующей комнате он заставил меня раздеться, голым провел по коридору и, открыв массивную железную дверь, втолкнул в дезинфекционную комнату. Что со мной было — не передать никакими словами: слезы, кашель, удушье… Говорят, эта процедура является самой обычной, и через нее проходят все вновь поступившие в тюрьму. Со слов охраны это делается для нашей же пользы, чтобы заключенные не заразили друг друга какой-нибудь заразой или не занесли в тюрьму инфекцию.

После мучений меня переодели в специальную робу и отвели в барак.

Условия в тюрьме были невыносимые: духота, вонь, грязь, мухи, объедки — одним словом, кошмар. И на этом фоне — «элитный» барак уголовников, которые имели практически все удобства. Я даже на воле так не жил, как они сидели! Все тридцать три удовольствия. Если у тебя есть деньги, то нет никаких проблем. Никогда бы не подумал, что в тюрьме можно так пировать… В остальном же тюрьма была, как тюрьма: бетонный забор, два ряда колючки, вышки с часовыми, даже пулеметы. Три барака расположились буквой «П» в центре зоны. По краям, ближе к забору, тянулись цеха и стояло несколько административных зданий. Туда никого не водили и не пускали. Другие три барака, которые находились от проходной дальше других строений, судя по всему, пустовали, так как были отделены от наших колючей проволокой, и проход к дальней зоне был закрыт. Так, видимо, было проще охранять территорию, хотя с той стороны была вышка, на которую ходила охрана, проходя по длинному узкому коридору вдоль стены.

В тюрьме находилось около тысячи заключенных. Публика разношерстная, в основном люди без определенных занятий и целей, обычные паразиты, которые бывают в любом обществе. Один барак полностью занимали местные, то есть грузинские уголовники, два других — разный уголовный сброд вперемежку с абхазскими и русскими военнопленными. Меня направили в третий барак. Здесь сидели люди со схожими судьбами: кого-то похитили, кто-то попал в плен или, как я, сбежал из армии. Но по слухам среди русских были и такие, которые вроде Павло наемниками служили, а потом за какие-то грехи угодили сюда.

Русские слонялись с потерянными лицами. Со мною никто даже не заговорил, за исключением двух офицеров, которые в моем понимании были нормальными мужиками. Один майор, другой капитан. Попали они сюда годом раньше. На вопрос, как это произошло, отделались молчанием, но намекнули, что воевали. Майора звали Валерой, а капитана Валентином. Естественно, как у всех в тюрьме, у обоих были клички, происходившие от фамилий — Седой от Седова и Фирс от Фирсова, но это не суть важно. Мне тоже приклеили «погоняло» — Артамон.

В общем, тюрьма, наверное, не самое плохое место на свете, и здесь люди живут, только с одной оговоркой — не долго. Одних выпускают по сроку, других — по амнистии, третьи бегут, четвертые просто исчезают, а есть такие, что прямо тут и умирают. В нашем бараке была анархия — грузин мало, абхазов много, наших совсем немножко. Но если какая работа — выезжали на русских. Нет такого дела, которое русский мужик сделать не сможет, не осилит — местные так и говорили.

Меня первое время гоняли на стройку. Начальник тюрьмы себе новый дом строил. Отведут под конвоем, обратно приведут тоже под конвоем. И так каждый день. Благо начальник попался въедливый. Мне, говорил, тяп-ляп не нужно. Вам сидеть долго, поэтому торопиться не надо. Мужик он был странноватый, но не очень злой. Правда, первый месяц я ужасно боялся, что меня продадут Залимхану, как обещали боевики.

Я уже рассказал Седову с Фирсовым, что в первый же день своей службы сбежал из армии. Они даже и слушать не стали мои оправдания. Махнули рукой. Люди бывалые, понимали, что к чему.

Ребята все мечтали, что начальство их разыщет и обменяет. Все же офицеры как-никак. Но время шло, и ничего не менялось. Иногда были такие минуты, что жить не хотелось. Заберут кого-нибудь в больничку, а он, глядишь, и не вернулся. Был человек, и нет. Вроде только вчера рядом ходил, вместе раствор месили, а сегодня о нем даже не вспоминают. Вот и ты так же завтра — раз, и нету тебя, Артем, на этом свете. Сколько я за это время передумал — две «Войны и мир» написать можно, а прошло-то всего с месяц, не больше. Особенно трудно было в августе, когда послали работать на каменоломню. Жара, работа на износ…

Конечно, вспоминал о Насте и Таисии. И жалко их было, и себя ругал, что не сумел их защитить. Все как в бреду. Павло, боевики, тюрьма — ведь бред натуральный. А с другой стороны, правду сказал самый великий горец: «Нет человека — нет проблемы». Может, им теперь там, в крепости, лучше без меня? Порой так и хотелось завыть волком. Только слова монаха вспоминались и поддерживали. Когда самые черные мысли в голову лезли, внутренний голос говорил: «Нельзя тебе уходить из жизни — должок за тобой». И вот раздумывал я, что это за должок. И опять вспоминались слова монаха. Ничего вроде особенного, но как они были сказаны! Бог, говорит, тебя насквозь видит и все про тебя знает. Должен ты грех свой искупить. Не просто искупить, а кровью. Невинный за виновных — у кого руки по локти в крови. Так ведь Бог тоже Сына Своего не пожалел… Подумай, говорит, об этом.

А чего мне думать? Я испугался. Страшно было. Обычное человеческое чувство — страх. Тогда, по наивности, мне еще казалось, что сижу ни за что, но теперь-то знаю, что это было предупреждение свыше, знак такой, чтобы задумался над тем, как живу. Если разобраться, чем я лучше тех уродов, которым, кроме баб и водки, ничего не нужно? Здесь и уголовники, и охрана почти все такие. Нет, не все…

Встречались в тюрьме и нормальные люди, которые постарше, кто еще при Союзе служить начал. Один такой «дедок» мне сильно помог. Дело было так. Время шло к зиме, и вдруг утром подходит пожилой вертухай и тычет в меня пальцем.

— Пойдем, — говорит.

«Ну, все, — думаю, — пришел мой конец». Сердце в пятки ушло. Иду чуть живой.

Заводит он меня в каптерку возле проходной, а там Настя! Как бросится ко мне:

— Артем!

Я чуть сознание не потерял. Она улыбается, а слезы так градом по щекам и катятся… Потом отстранил ее, разглядываю.

— Повзрослела ты, Настюха, — говорю.

— Как ты? — спрашивает. — Мы тебя три месяца искали.

— Да, так, помаленьку, — отвечаю. — Как Таисия… То есть мама твоя?

— Так себе… — Настя поджала губы.

Мы сели на скамейку, я взял ее за руку — на душе сразу так спокойно стало.

— Павло с мамой разругались в пух и прах, — начала рассказывать Настя. — Мамка себе места не находит. Уже ехать искать его хотела, да Малхаз отговорил. Ты, говорит, совсем голову потеряла с этим негодяем. Как Настю одну оставить? Он ведь знает, что я этого гада ненавижу. Павло-то ушел и не сказал, куда тебя дели. Малхаз с ног сбился — все искал тебя, искал. Мы уже думали, что они тебя или убили, или в рабство продали. Я даже хотела, чтобы Павло этот проклятый появился, сказал бы, где ты… А вышло наоборот. Мать-то он потом все-таки простил, поверил, что у тебя с ней ничего не могло быть. Но зато мне стал мстить. Когда уходил — злорадно так сказал: хрена ты теперь своего хахаля увидишь, висеть ему на первой сосне. Так плохо стало. А ты вот живой…

По ее щекам полились слезы — не остановить. Я гладил ее по руке, успокаивал, как мог. Отошла.

— Дядя Малхаз, — продолжала Настя, — все-таки узнал, где ты, денег дал, чтобы свидание устроить. Да молодые охранники меня только на смех подняли, сказали, что за такие деньги… Они мне таких гадостей наговорили. А дедок этот, — она показала на отдалившегося за решетку надзирателя, — заступился за меня. После на улице встретил, сказал, чтобы приходила в его смену. Без денег, конечно, все равно не обошлось.