Воспоминания - Ю. Бахрушин

Алексея Петровича все падало и падало, сменившись наконец полной депрессией. Когда работа была закончена, он, бледный, подошел к портрету, посмотрел на него и, безнадежно вздохнув, воскликнул:

— Вон! Тащите его вон из моего дома поскорее. — Он не был в состоянии пережить свое разочарование.

Мой отец, памятуя близкие отношения Гоголя с Даниловым монастырем, не заставил Алексея Петровича повторять дважды свою мольбу и, немедленно послав за извозчиком, увез злополучного Гоголя в свой музей, где он и находится по сие время.

В другой раз Алексей Петрович где-то с большим трудом приобрел кружку молочного стекла, на передней стороне которой в алом медальоне был выгравирован золотом портрет графа Витгенштейна с обычной надписью эпохи 12 года: «Хвала, хвала тебе, герой, что град Петров спасен тобой!»

В тот день, вечером, к Алексею Петровичу собрались гости. Желая похвастать своим новым приобретением, он вынес кружку в гостиную. Вещь была не только редкая, но и красивая. Все ею любовались — она переходила из рук в руки. Наконец ее взяла красавица своячница хозяина. Какое-то неловкое движение, испуганный возглас «Ах!», и бесчисленные черепки рассыпались по паркету. Алексей Петрович страшно побледнел. Воцарилась тишина. Он молча сделал церемонный поклон, медленно прошел в свой кабинет и закрыл за собой двери. Послышался звук запираемого дверного замка. Больше к гостям в этот вечер он не вышел.

Черепки кружки были собраны самым тщательным образом и искусно склеены, но когда реставрированная вещь была привезена вновь Алексею Петровичу, он лишь печально покачал головой и сказал:

— Нет! теперь она мне уже не нужна.

Руководясь в своем собирательстве поговоркой, что доброму вору все впору, отец приютил у себя и эту изгнанную Алексеем Петровичем вещь.

Глядя на тучную, добродушную фигуру и лицо Алексея Петровича, трудно было предполагать, что в этом ленивом и неповоротливом с виду человеке живет кипучая, всепоглощающая страсть к собирательству.

Алексей Петрович оказал огромное влияние на моего отца в начале его коллекционерства, давал ему советы, знакомил с интересными и полезными людьми. Еще болыпее влияние на отца Алексей Петрович оказал после своей смерти. Умер он как-то внезапно, без завещания. Его вдова передала все его ценнейшее собрание Историческому музею. Там оно лежало долгие годы в ящиках, дожидаясь разборки. Наконец его стали разбирать и рассылать по отделам и другим музеям.

Помню, как взволновало это обстоятельство моего отца. Собрание теряло свою ценность, свою физиономию. Именно с этого времени он стал принимать серьезные меры к передаче своего музея еще при своей жизни в целом и неразрозненном виде какому-либо государственному учреждению.

Но такие гости, как Алексей Петрович, были редкостью в Гирееве. Обычно нас посещали те же В. В. Постников, Трутовский, Волховской, Павловский. Жили мы почти всегда в Гирееве все лето безвыездно, хотя раза два или три за несколько лет это житье прерывалось для более или менее длительных поездок.

(Отчетливо сохранилась в моей памяти поездка на богомолье в Саров в те времена, когда Серафим Саровский еще не был прославлен и его мощи не были еще открыты*. Маршрут был избран довольно сложный. Мы — моя мать, ее младшая сестра Августа Васильевна и я — поехали сперва поездом к старшей сестре матери Екатерине Васильевне Силиной в тамбовское, имение ее мужа, а оттуда вместе с ними дальше в Саров.

К Силиным ехали мы до станции Ряжск, а затем веткой до Верды, а оттуда сорок с лишним верст на лошадях в имение. На станции Верда нас встретил дядя Сергей Николаевич. Он никакими особыми талантами не обладал и выдающимся человеком отнюдь не был, но, несмотря на все это, его фигура была исключительно характерна для целого ряда людей того времени — представителей пережившей себя эпохи. Происходя из среды малосостоятельного неродовитого дворянства (родоначальник Силиных был сам стрельцом, что некогда раскрыл Петру Великому заговор Циглера, за что и получил дворянский герб), он обладал совершенно непонятным гонором, ложным самолюбием и невероятными претензиями, считая себя вечно кем-то обиженным и незаслуженно пренебреженным. Владея крайне незавидным имением, десятин в пятьсот и небольшим деревянным усадебным домиком, он считал себя по призванию помещиком и практичным, дальновидным сельским хозяином. Но почему-то выходило так, что все затеи дяди никогда ему не удавались — кирпичный завод не приносил доходов, так как трудно было вывозить кирпич, конский завод не развивался из-за отсутствия покупателей, хлеба поражали то червь, то засуха, а окружные крестьяне в преддверии революции 1905 года ежегодно, исправно и обязательно что-либо жгли у дяди, сжигали либо ригу, либо стога сена, либо конюшню, закончив, в конце концов, поджогом его усадебного дома, что заставило Силиных раз и навсегда проститься с Тамбовской губернией. Тогда они переехали в Москву, долго жили у деда Носова, затем наняли собственную квартиру — дядя в это время все выбирал себе профессию, проживая деньги, вырученные от продажи имения, и коротая время вышиванием на канве или резьбой по дереву. Все предлагаемые профессии не нравились, и он не успокоился до тех пор, пока не приобрел при финансовой помощи деда новое имение под Москвой. А там все снова пошло так же, как и в Тамбовской губернии, и продолжалось бы до сего времени, если бы не революция, во время которой он эмигрировал и как будто умер где-то на Балканском полуострове.

С первого взгляда все эти неудачи дяди могли и должны были показаться необъяснимыми — человек он был не злой, даже добрый, — помню, как в его имении каждое утро у него бывал прием. Под окнами его кабинета выстраивался длинный хвост крестьян, пришедших за медицинским пособием. Он внимательно расспрашивал каждого и оказывал страждущему посильную помощь. Он охотно и неизменно помогал крестьянам в их несчастьях — пожарах, падежах скота, недородах. А несмотря на все это, крестьяне его не любили. Работал он по сельскому хозяйству не покладая рук, входя во все мелочи экономии, подымаясь в пять часов утра и ложась спать позже всех. И все-таки ничего не клеилось. Думаю, что объяснение всего этого надо было искать в его полной несостоятельности осознать время, в которое он живет. Он помогал крестья нам и занимался хозяйством с повадками дореформенного помещика, всегда и везде подчеркивая окружающим, что он «барин». Крестьян, как я лично впоследствии неоднократно наблюдал, постоянно бесило такое поведение. «Раз ты барин, — рассуждали они, — так и веди себя как барин, а раз у тебя мошна пуста, раз ты сквалыжничаешь, так и фордыбачить нечего».

Этот-то дядя в своем белом помещичьем картузе и тщательно расчесанными маленькими бакенбардами и встретил нас на станции. Пчелиновка — имение Силиных — мне не понравилась после задумчивого, уютного Старого Гиреева. Утилитарное, заново отстроенное хозяйственное имение ничего не говорило моему сердцу. Кроме того, там не было поблизости хорошего леса, не было пруда или речки. Был какой-то довольно живописный ручеек, который дядя с великим трудом запрудил, но в первую весну после окончания работ плотину, конечно, прорвало. Так и купались мы там в каких-то бочажках. Потому-то я был очень доволен, когда все приготовления к поездке на богомолье были закончены и мы пустились в путь.

За несколько дней до отъезда заготовлялась провизия — пеклись пирожки со всевозможными начинками, жарились и варились куры, разливался по бутылкам черносмородиновый квас, сбивалось молоко и т. д. Наконец как-то ранним утром мы отправились в дорогу. Мать, ее две сестры, дядя, двоюродная моя сестра с нянькой и я, — таков был состав нашей компании. Часть едущих разместилась в большом открытом дормезе 3* , запряженном четверкой, а остальные в тарантасе тройкой. Ехали мы долго — надо было покрыть верст четыреста — пятьсот. Вся дорога шла то проселком, то почтовым трактом, обсаженным березами, то какими-то окольными петляющими путями. Сперва добрались до старинного города Шацка, а затем через Сасово на Саров. Смутно помню наши ночлеги в сельских почтовых дворах и в случайных избах. Обычно на пол наваливалось сено и все ложились вповалку. Ночью под потолком заглушенно гудели мухи и таинственно шуршали за обоями тараканы. Ярко остался в памяти эпизод, когда мы под вечер сбились с пути — становилось все темнее и темнее, все ярче и ярче светились звезды, все ощутительнее делалось прикосновение влажного тумана, а мы все колесили и колесили по какому-то оврагу, тщетно пытаясь из него выбраться. Старшие волновались, я заснул под их волнение и проснулся лишь на другой день в солнечной просторной горнице в новой избе.

Так же хорошо помню мордовский край — живописных крестьян и крестьянок, одетых во все белое с красными и золотыми украшениями, с белыми онучами, перевязанными черными повязками от лаптей. Мать захотела обязательно купить такой костюм для музея отца, что и сделала, соблазнив какую-то молодуху десятирублевым золотым; отъезжая, мы слышали, как на злополучную женшину напали старухи и чуть ее не избили за продажу праздничного, подвенечного костюма.