Собрание сочинений в 3 томах. Том 1 - Валентин Овечкин

— Мы решили так — сначала по отраслям, а потом в целом. Не возражаете?

— Не возражаем! — отвечают из зала. — Дело ваше.

Коржов достает из кармана полушубка записную книжку. В зале стихает. Слышно, как ветер сеет снег в окна.

— Не разберешь чужую руку, — говорит Коржов, перелистывая записную книжку. — Это Петро Кузьмич тут записывал… Ну, ладно, я вам словесно расскажу, у меня рассказ будет короткий… Проверили мы, стало быть, с Петром Кузьмичом весь инвентарь. Ну что — инвентарь отремонтированный, хоть сегодня выезжай на посевную. Прибрать есть куда, помещений хватает. Вот не знаю только, — Коржов поглядывает на черное окно, за которым бушует метель, — прибрали или нет? Днем еще на дворе был.

— Прибрали, — отвечает завхоз Бутенко.

— Тогда, стало быть, всё… Против качества тоже ничего сказать не могу — качество хорошее. Нашел я, правда, одну боронку: зубья, как колючки у ежа, во все стороны торчат, не была совсем в ремонте, а причислена туда же, к отремонтированным, — но это, похоже, у них ошибка вышла, просто забыли про нее. Ладно… Потом еще получилось у нас с кузнецом пари.

— Что получилось? — вопрос из зала.

— Какие пары?

— Пари, говорю. Поспорили, стало быть, как лучше пальцы в дисках подгонять. — Коржов находит глазами Кандеева. — Вот с ним. Ну что ж, это дело наше, мастеровое. Оно и так, как Кандеев ремонтировал, годится, все так делают, а как я показал — еще лучше, сев будет прямее. А нам, кузнецам, как я понимаю, нужно думать не только как железку загнуть, а и об агротехнике. Правильно, товарищи кузнецы? Вот… Ну, плуги, культиваторы, прицепы — это все тоже есть. Вагончик для трактористов имеется… Еще хотел я сказать насчет бричек. Очень мне понравилось, как у вас обстоит дело с ходами. В вашем колхозе на каждую пару тягла есть новый ход, даже с излишком, — запас имеется на молодняк. Хорошо! Я бы на месте правления премировал ваших колесников, как лучших стахановцев. Заслуживают этого. Поставили, можно сказать, колхоз на колеса. Вот я и своим хочу посоветовать. Капитон Иваныч! Ты, стало быть, как член правления, учти это. Можно и нам этак: послать в горы колхозников, нехай заготовят побольше ободьев, ступок, и сделаем сами — не хуже фабричных будут. Что у нас — колесников нету или оковать не сможем? Сделаем десятка три бричек и выйдем из положения. А то мы все на сельхозснаб надеемся, а там таких заявок, как наша, тыщи!

— Вопрос к Коржову! — раздается голос с первой скамейки, где сидят маяковцы. — А чем они свои брички мажут?

— Ну, мажут известно чем: колесной мазью, — отвечает Коржов. — Нет, тут не подкопаешься, надо правду говорить: уход за инвентарем хороший, не мешало бы и нам поучиться.

— Еще вопрос! — поднимается один из кузнецов «Красного Кавказа». — А как у вас, товарищ Коржов, с ремонтом инвентаря?

— Нельзя сказать, чтоб уж очень хорошо, — отвечает Коржов, — но и не так-то плохо: если приедете в следующее воскресенье, кончим к тому времени. У нас же кузнецов не столько, как у вас, но все равно кончим… Ходá нас мучают, как я уже говорил, а так сеялки, бороны — это, стало быть, готово. Короче сказать, хвалиться не буду, — приедете, посмотрите сами…

Больше вопросов нет. Коржов поворачивается и идет на место.

— Мало, мало! — качает головой Капитон Иванович. — Плохая у тебя добыча, Михайло Потапыч! Ты, случаем, не перехвалил их?

— Нет, не перехвалил, — отвечает Коржов, спускаясь осторожно по шатким ступенькам сцены. — Ничего не поделаешь, Капитон Иваныч! Знаешь, как в сказке про два мороза: один пошел богатого душить, а другой — бедного. Так тот, что бедного, тому трудней досталось — не одолел. Бедный рубит дрова, греется, и мороз его не берет. Так и мне, стало быть, сегодня пришлось. Самую трудную работенку дали.

— Душил, душил, — не берет?

— Не берет! И я не в силах. Раз хорошо, как же ты на него скажешь — плохо?

…На сцене у стола — доярка Василиса Абраменко. После спокойной, медлительной речи Коржова, которую в задних рядах плохо даже было слышно, в зале раздается бойкая скороговорка круглолицей, румяной казачки. Голос у нее звонкий, «пронзительный», — тетя Вася лучшая запевала в колхозном хоре. Ей мешают говорить теплые платки, которыми она закуталась, едучи сюда. Василиса Степановна разматывает их, снимает и ватную кофту — в клубе уже становится жарко, надышали, — бросает все, не прерывая речи и не оборачиваясь, на край стола. Председательствующий Семен Елкин опасливо поглядывает на нее из-под надломленного козырька кепки, осторожно подвигает одежду дальше, чтоб не свалилась на пол. По рядам колхозников проходит оживление.

— Или оно вам не болит? — говорит возмущенно Василиса Степановна, бросая недобрые взгляды на председателя и завхоза «Красного Кавказа». — Или из вас, руководителей, никто туда не заглядывает? Какие постройки, сколько капиталу вложено! Для чего же было тогда и строить это все? Бедные животные! Поглядели мы на ваших коровок — прямо сердце болит. Грязные, в сырости стоят, окна соломой позатуляли. И еще их же и виноватят! Спрашивали доярок: почему такой низкий удой? Говорят — коровы плохие. А вот я хотела бы еще вашего животновода спросить: как он понимает? Вот только беда — не можем найти его. Целый день ищем — где он есть? Никита Алексеевич! Ты тут?

— Тут! — отвечает за Пацюка враз несколько голосов из дальнего угла.

— Ну, слава богу, а то мы уже думали, может, побег на Кубань топиться со стыда.

— Эге! — подает кто-то реплику. — Заставишь его! Он у нас не дюже совестливый.

— Так что ж за причина, Никита Алексеевич? — продолжает Абраменко. — У нас две тыщи литров, а у вас пятьсот. Кто виноват — коровы?

— Бугаи, — негромко отвечает один из колхозников «Красного Кавказа» с явным намеком на что-то всем известное. Вокруг вспыхивает смех.

— Может, и бугаи, вам лучше знать, но коровы ни при чем. Коровы у вас неплохие; свиньи, верно, ни к черту, — крысы, а не свиньи, давно бы уж надо сбыть их и завести племенных, чтоб и корм зря не переводили, а коров хаять не приходится, коровы хорошие, есть такие, что раздоить — по три тыщи литров дадут. Но откуда же ему быть, молоку? Рациона правильного нету, кормовые единицы не учитываются. Стали спрашивать доярок и бригадира, а они смотрят на нас как на иностранцев: что это за диковина — кормовая единица? Им эти слова совершенно даже непонятные. Вот навоз — это понимают, потому что по колено в навозе ходят и коровы и доярки… Эх вы! Еще соревнование с нами заключили! Куда вам, грешным, с нами тягаться?

— Разрешите спросить у животновода, — встает Максим Петрович Дронов. — Ответь на вопрос, Никита Алексеевич: можно ли складывать сено к коровнику под самую крышу? А если цигарку кто бросит — и сено сгорит и коровник? Отвечай. Да где же он есть? Пацюк!

— Есть такой, — поднимается в заднем ряду Пацюк, полный, с длинными украинскими усами мужчина, в кубанке набекрень. — Чую. Где ж там под самую крышу? Вы бы очки надели.

— А ты не серчай, Никита Алексеевич! — оборачивается к нему Дядюшкин-председатель. — Терпи! К чему это — очки? Нехорошо. Отвечай по существу.

— Э-эх, так его растак!.. — срывается с места дед Абросим Иванович Чмелёв, пробирается между рядами скамеек и идет к сцене.

— Куда ты, дед? — машет на него рукой Семен Елкин. — Куда? Вернись, рано еще. Прение еще не открывали.

— А мне оно и не нужно, твое прение, — отвечает дед. — Настигло время сказать — и скажу, и не перебивай меня, ради Христа, а то брошу. — Дед останавливается. — Как же я этого не люблю, ну вас к чертовой матери! Когда б ни начал — то, говорят, какой-ся рыгламент не вышел, то не открывали еще, то уже закрыли. Тьфу, чтоб вы провалились! — поворачивает обратно.

— Так еще комиссия не кончила. Нельзя, Абросим Иванович, порядок ломаешь, — убеждает Елкин.

— Ничего, дайте сказать деду, — говорит Капитон Иванович. — Мы подождем. Иди, иди, Абросим Иваныч!

— Валяй, Абросим Иваныч!

— Дать деду слово! — несется из зала.

— Ладно, нехай выскажется, — говорит Елкину Дядюшкин. — Ты, Абросим Иваныч, только поприличней выражайся. Тут — женщины.

— А это как придется, — отвечает дед. — Не ручаюсь, — и идет к сцене.

— Граждане колхозники колхоза «Красный Кавказ»! — начинает Абросим Иванович пространно и торжественно. — До каких пор будут приезжать к нам люди и колоть нам глаза нашим животноводством? Может, оно вам, верно, не болит, как вот гражданка Абраменкова сказала, но мне болит, потому что хоть мое дело и маленькое, я — сторож, но причисленный к этой отрасли, и считаюсь как работник животноводства. Ей-богу, истинно говорю вам — терпение уже лопается!.. Тут спрашивали, кто виноватый, вот и я как раз об них хочу сказать, об этих самых сукиных сынах, кто довел наше животноводство до ручки, растак их… кмх! Да… У меня должность такая: хожу кругом двора, звезды считаю и чего-чего только не передумаю за ночь! Припомню и что раньше было, еще до извержения царя, и гражданскую войну, и вот стану сам с собой рассуждать: что у нас такое, в нашем колхозе, с животноводством получается? Прочее хозяйство в гору идет, а животноводство — вниз. В чем тут гвоздь забитый? Да в самих руководителях, по-моему! Сколько уже у нас заведующих переменилось! Милиён! И все без толку. Прямо не везет нам на них, либо место у нас такое, богом проклятое. Был Степка Журавлев — этот, барбос, начал выручку за молоко пополам делить: половину в кассу, половину в карман. Скинули его, судили, назначили Фаддея Кузьмича. Кузьмич полгода поработал — помер. Ну, царство ему небесное, это со всяким может случиться. После него поставили Гаврилу Отрыжкина. Такой был захудалый да больной, подкормился сливками — начал выбрыкивать, дояркам проходу не дает, прямо удержу нет. Скандалы у нас каждый день, мужья ревнуют, жен терзают. Скинули и Отрыжку. После Отрыжки еще штуки три сменилось, и все такие же: либо не в курсе, либо с какой-ся придурью. Назначили, наконец, нам Никиту Пацюка. Ну, думаю себе, этот поведет дело! Парень наш, красный партизан, командиром взвода был у нас в отряде. Человек пожилой, с понятием. Ну, и что ж из него получилось? И этот старый козел по той же дорожке пошел!..