Самодурка - Елена Ткач

Фурор превзошел все его ожидания. Многие повскакали с мест, иные поочередно подходили к Петеру, чтобы чокнуться с ним, восхищенно покачивая головами и похлопывая его по плечу. Дамы позабыли о своих кавалерах, их горящие взоры вмиг обратились к стройной фигуре немца, который стоял в окружении гудящего роя гостей, сиял, улыбался, благодарил за комплименты и кланялся с непринужденной грацией и достоинством.

— Браво, Петер! — Георгий вскочил, потрясая воздетыми над головою руками. — У вас редкий дар рассказчика.

Хозяин радовался от души: гостям было весело, гости были довольны новогодний праздник удался на славу…

— Несомненно, — гул голосов перекрыл низкий, хорошо поставленный голос, принадлежащий томной с виду даме в летах, — крашеной под пшеницу блондинке с пышно взбитой замысловатой прической. — С таким блеском пересказать рецензию из «Данс мэгэзин» — это не каждому по плечу…

— Маргарита Болеславовна, что вы этим хотите сказать? — не без испуга воскликнул Георгий, поняв, что в бой вступила тяжелая артиллерия — старая гвардия критикесс.

— Все так — я читал эту статью около года назад — сразу после премьеры, — поспешил объясниться Петер.

Он сразу заметно сник — видно, жаль было испорченного эффекта. И голос Инны, чутким эхом откликавшийся на его интонации, тотчас понизился на полтона.

— Но сейчас я пересказывал вам не статью, а просто пытался передать свои впечатления… как мог. Похоже, та блестящая рецензия так укрепилась в памяти и я настолько проникнулся ею, что содержание текста прочно слилось с моими личными ощущениями. И этот текст как бы стал частью меня самого…

— Вы очень впечатлительны… — критикесса без смигу глядела на пламя свечей и чем-то напоминала застывшую фигуру жрицы, входящей в транс перед жертвоприношением.

Она тряхнула длинными чешуйчатыми серьгами и спросила немецкого гостя, не отводя тяжелого взгляда от света свечи:

— Скажите Петер, ведь вы, вероятно, прибыли в Москву не для того, чтобы пересказывать за столом содержание чужих статей?

— Маргарита Болеславовна! — попытался остановить её Георгий — он уже откровенно нервничал.

Положение спас Дато.

— Давайте выпьем за самый Большой театр! За его великое прошлое, за его будущее и за вас, Петер. Ведь и ваше имя войдет в его историю… Удачи вам!

Все поспешно выпили, а Дато продолжал.

— Как вы нашли Большой? Ваши первые впечатления?

И тут Петер Харер, несколько ошарашенный откровенной враждебностью, с какой обрушилась на него «тяжелая артиллерия» — Маргарита Болеславовна, решил взять реванш. И начал, как говорится, рубить правду-матку, сохраняя при этом светски-непринужденный тон.

— О, по-моему, Большой сейчас в страшном упадке… — он запнулся лишь на секунду, перехватив Надин взгляд. — Надя, вы должны простить мне эту невольную резкость, но раз здесь все так откровенны… На мой взгляд, Главный балетмейстер занят не творчеством, а сведением счетов, расправляется с неугодными, оголил труппу, в театр никого не пускает Большой просто в вакууме! Это чудо, что мне довелось здесь оказаться, но и то лишь после прямого вмешательства министра…В конце концов, это не важно: каким образом, я здесь и рад этому безмерно! Но как можно не ставить новых современных балетов — и это за десять лет, вы только подумайте: десять! Это же смерть для театра! Мавзолей и только… Классика у вас подмяла под себя все, закабалила сознание…

Он говорил теперь, обращаясь в первую очередь к Наде, потом переводил взгляд на хозяина — на прочих вообще не глядел.

— Вам нужна свежая кровь! Надо распахнуть окна, глотнуть чистого воздуха, впустить ветер — и пусть вас продует как следует, пусть сквозняк все перевернет! Я… как я хотел бы помочь…

— Влить свежую кровь? — неизменно улыбаясь, переспросил солцеволосый друг Георгия — Сергей — с пушистым хвостом за спиной, перетянутым черной резиночкой.

— Вот именно! — горячился Петер.

— Свежий воздух европейской культуры? — вновь уточнил Сережа, не переставая широко и радостно улыбаться.

— Ну конечно! При таком-то наследии, при таких-то традициях оказаться отторгнутыми от единого мирового процесса… это же катастрофа! Хорошо еще, что с недавнего времени хоть кто-то с Запада — пускай не самые сильные труппы, смогли оказаться в России…

— Ой-ей-ей! — схватился за голову Дато.

По-видимому, он был прирожденный актер, потому что перемена, произошедшая в нем, была удивительна: из большого, вальяжного, исполненного достоинства и полноты мужчины он превратился в хитрого сморщенного зверька, который гнусаво хихикал, точно вредный персонаж из мультфильма.

— Бедные, бедные русские! — сокрушался Дато, сопровождая сей процесс театральным хихиканьем.

— Что, я не прав? — Петер побледнел, понимая, что, похоже, переступил ту незаметную грань, перейдя которую можно обидеть и гостеприимных хозяев, и собравшихся за столом, вне зависимости от их национальной принадлежности…

— Вы правы, вы совершенно правы, Петер! — сказал Дато, вновь становясь серьезным. — Только… постарайтесь не воспринимать ни Россию, ни театр, ни всех нас всерьез.

— ???

— Не удивляйтесь, я не шучу. Попытайтесь не подключаться к ней сердцем. Может быть, я не прав… много выпито. Но… если вы раскроете здесь свое сердце, это может перевернуть вашу жизнь, взорвать её изнутри. При том, что произойдет это как бы помимо вашей воли. Россия — это, наверное, самый важный вопрос, который вам задают.

— Кто?

Инна, переводя речь Дато, все больше мрачнела. А когда господин Харер задал свой короткий вопрос, рука его, сжимавшая бокал, дрогнула, и хрусталь слабо звякнул. И в комнате повисла странная дрожащая тишина — точно отзвук испуга, с которым ахнул хрусталь.

Петер не ожидал, что это бесшабашное полу богемное застолье подведет его к тому разговору, который томил его больше иных, — его, которого потянуло сюда, точно магнитом, его, который надеялся, что поездка в Москву поможет по-новому взглянуть на себя самого и понять, кто он и чего стоит…

— Петер, не прикидывайтесь, что не понимаете, — после паузы бросил Дато. — Вся жизнь — это разговор с Богом. Он задает нам вопросы… те ситуации, в которых мы с вами оказываемся, — это только вопросы. А нам на них отвечать. Всей своей жизнью.

Дато обвел глазами притихший стол.

— Если позволите, я расскажу вам одну легенду, которая очень мне дорога. Хоть я и побаиваюсь её, потому что она страшноватая. Я её расскажу, а потом мы выпьем. Так вот… Это было в Германии, в начале тринадцатого века. Целые толпы простолюдинов — несметные толпы — выступили в крестовый поход. Представьте только себе эту дерзость! Среди них было много детей, отроков, юных девушек и потому поход этот в истории называется детским. Видите, это даже не легенда, это — история. А было так: никакая сила не могла удержать людей по домам — они шли на все, лишь бы отправиться в путь. В деревнях люди бросали свои орудия прямо в поле и присоединялись к толпам паломников. Это было как наваждение. У них не было ни денег, ни запасов еды… Наконец, эти тьмы-тьмущие наводнили всю Германию, а потом и территорию нынешней Франции. Местные, полагая что перед ними пример истинного благочестия, спешили накормить их, чем могли, и дать кусок в дорогу. Церковники же видели в этом походе сущее безумство, массовую эйфорию, за которой не было ничего похожего на истинное благочестие. Миряне, возмущенные подобным скептицизмом, ополчились на церковь, потому что сей подвиг приводил их в религиозный восторг! Вступив на землю Италии, паломники разбрелись кто куда. Многие угодили в рабство к местным жителям. Другие, добравшись до моря, попали на корабли, которые увезли их далеко-далеко, чтобы там, на чужбине, их постигла та же участь. Те, кому удалось добраться до Рима, поняли, что дальнейший путь просто невозможен без поддержки властей, которые и не собирались её оказывать. Тогда они догадались, что потратили силы впустую, и отправились восвояси, разочарованные и совершенно опустошенные. Они заблудились… в самих себе. Возвращались кто как мог — поодиночке, в молчании и унынии, позабыв про пение гимнов и жажду подвигов. По дороге им пришлось терпеть всяческие унижения, многие домой не вернулись, а девицы… если и возвращались, то уж вовсе не девственницами. Их насиловали по дороге. Вот такая история.

За столом воцарилось молчание. Петер сглотнул ком в горле — Инна, протарахтев ему шепотом на ухо всю историю, извинилась и вышла.

— Дорогие мои! — Дато поднялся, царственный и спокойный. — Выпьем за то, чтобы в этом году мы сумели отличить иллюзии от реальности. Чтоб не гнались за призраками и не гневили Бога, изображая из себя всуе борцов за правду. И не пытались постигнуть то, чего понять невозможно. Я думаю, что все настоящее возникает тихо и незаметно. Так давайте двигаться осторожно, мало-помалу, без шума, без лозунгов… Петер, ваше здоровье!