Шпандау: Тайный дневник - Альберт Шпеер

19 апреля 1947 года. Размышляю о вчерашнем приступе страха. Как глубоко укоренился в Европе ужас перед чуждой и непонятной Азией! Мои переживания прошлой ночью говорят, что и во мне это есть. Недавно в одной из книг Гёте я обнаружил отрывок, в котором он пишет, что однажды киргизы, казаки и башкиры завоюют Европу, тем самым подтверждая страхи французов Наполеоновской эпохи.

Безусловно, главной целью похода Гитлера на восток было завоевание мира. Но к ней примешивался и этот первобытный страх, и дело было не только в пропаганде; Гитлер испытывал этот страх на уровне инстинктов, а жестокость большевистской революции его только усиливала. Я всегда чувствовал, что он не притворялся, когда гневно осуждал зверства красной революции: его голос менял интонацию, в нем появлялись каркающие звуки. Я практически заставляю себя вспомнить, что, несмотря на вскрытые в Нюрнберге преступления, мы не были всего лишь бандой завоевателей, которые несли всякую чушь о господствующих расах и недочеловеках. Многие из нас чувствовали себя крестоносцами: впервые за полтора тысячелетия волна покатилась в другую сторону, и Европа двинулась на Азию. На последнем этапе войны мы слышали об идее «Крестового похода», предложенной Эйзенхауэром. Лишь немногие из нас могли со всей искренностью заявить, что у них была та же идея: ее уничтожили зверства карательных отрядов. Многочисленные военные формирования, состоявшие из фламандцев, валлонов, скандинавов, испанцев, французов и других, кто в самом деле примкнули к нам добровольно, свидетельствовали о том, что некое подобие европейского пробуждения, европейского порыва действительно существовало некоторое время, хотя и быстро угасло.

Даже Гитлер порой говорил — в отношении некоторых стран, которые он собирался взять под свое господство, — о создании зависимых государств с условными свободами. В качестве примера он приводил режим Виши во Франции. В его рассуждениях об организации своих будущих владений, похоже, не было места его союзнику — Италии. Японию он временами считал своим лучшим партнером на последнем этапе борьбе за мировое господство, а иногда — в те моменты, когда его охватывало экзальтированное ощущение собственной власти, — авангардом «желтой угрозы». В такие минуты он выражал сожаление, что британцы вынудили его способствовать распространению и укреплению желтой расы.

20 апреля 1947 года. Американский лейтенант только что напомнил мне, что сегодня был бы день рождения Гитлера.

Сколько дней рождения я провел с Гитлером в берлинской рейхсканцелярии! Целые делегации являлись, чтобы выразить ему свое почтение. А какие грандиозные парады устраивали! В 1943-м, несмотря на тяжелую военную ситуацию, он уехал в Оберзальцберг и до полудня принимал поздравления от ближайшего окружения. Мои дети и дети Бормана в нарядной одежде подошли к нему с букетами цветов и произнесли свои коротенькие речи. Гитлер, мыслями где-то далеко, погладил детей по головам, а мы стояли со смущенной гордостью, свойственной родителям в подобных ситуациях. Потом Генрих Гофман сделал неизбежные снимки, которые в таких случаях публиковали в газетах.

За исключением этого короткого эпизода с поздравлениями, день прошел так же, как любой другой рабочий день Гитлера.

Незадолго до этого, несмотря на неблагоприятное стратегическое положение, Гитлер приказал наступать на юг через Новороссийск, чтобы открыть путь к Тифлису. Именно в тот день, 20 апреля, новую дивизию отправили на прорыв укрепленной позиции врага. Они понесли тяжелые потери. Гитлеру показали сделанные воздушной разведкой фотографии, чтобы убедить его, насколько этот район не подходит для подобного прорыва. Но Гитлер настаивал на продолжении операции. Не желая слушать никакие объяснения, он повернулся ко мне и приказал построить железнодорожный мост через Керченский пролив, чтобы обеспечить снабжение войск для дальнейших операций на Ближнем Востоке. (Всего через несколько месяцев, к концу августа, от строительства моста пришлось отказаться. Предмостные укрепления на реке Кубань были не способны выдержать нагрузку.)

Отдав это приказ, Гитлер велел Отто Зауру и мне подняться в его личный кабинет на верхнем этаже. Он разложил на столе собственноручно начерченные планы бункера на шесть человек, снабженного автоматами, противотанковыми орудиями и огнеметами. «Мы построим тысячи таких бункеров и расставим вдоль Атлантического вала. Это будут наши дополнительные оборонные сооружения. Потом мы используем ту же модель на нашей восточной границе в дальних районах России». Нас поразило, что он сам взялся за чертеж. Любое конструкторское бюро сделало бы его лучше. Видимо, почувствовав наше недоумение, Гитлер внезапно сказал: «Видите, мне все приходится делать самому. Никому это в голову не пришло. Меня окружают увешанные медалями генералы, инженеры, эксперты по вооружениям, но все лежит на моих плечах. От серьезных вещей до мелочей! Мне пятьдесят четыре, и вы видите, в каком я состоянии. Но мне еще предстоит возглавить великую битву с США. Будь у меня достаточно времени, я мечтал бы только об одном: повести свой народ и в этот решающий бой».

Он пустился в пространные рассуждения о роли личности в истории. Главное значение всегда имела воля одного человека: Перикла, Александра, Цезаря, Августа, а позже — принца Евгения, Фридриха Великого, Наполеона. Все его герои происходили из двух исторических периодов: античности и восемнадцатого и девятнадцатого веков. Единственным исключением был Карл Великий. Его империю он иногда называл прелюдией к собственным планам о европейском господстве. Я не припоминаю, чтобы за все эти годы он когда-нибудь упоминал с восхищением или хотя бы уважением об императорах Салической династии или Гогенштауфенах. Правители эпохи Возрождения, великие французские короли — Франциск I, Генрих IV и Людовик XIV — для него попросту не существовали. Нельзя сказать, что он не относился к истории всерьез, так как себя и свою роль он видел исключительно с точки зрения истории. Но его отношение к истории было весьма романтическим, и его интересовала, главным образом, концепция героя. Он вполне мог свалить в одну кучу Наполеона и Верную Руку[7].

Во время своего монолога Гитлер нажал сигнальную кнопку и послал за Борманом. В качестве особого подарка в этот вечер он хотел послушать «Веселую вдову» на проигрывателе Бормана. Секретарь поинтересовался, какую запись он хочет услышать: в исполнении Йоханнеса Хестерса и других музыкантов театра на Гартнерплац или берлинскую постановку, в которой дирижировал сам Легар. Гитлер окунулся в воспоминания и сравнения и, в конце концов, пришел к заключению, что мюнхенская постановка все-таки, по его выражению, «на десять процентов лучше». И этот день рождения закончился в музыкальном салоне Бергхофа.