Опыт о неравенстве человеческих рас. 1853г.(том1) - Жозеф Артур де Гобино

Со времен пунических войн у наследников Ромула и у всех греков, начиная с Перикла и особенно Александра, эта однородность все больше и больше претерпевала изменения. Все большее смешение наций приводило к смешению цивилизаций, в результате появился весьма многогранный продукт, очень сложный и гораздо более утонченный, чем античная культура, который, как в Италии, так и на земле Эллады, отличался тем важным недостатком, что существовал лишь для высших классов, а низшие слои населения оставались в неведении относительно его природы, его преимуществ и перспектив. После великих азиатских войн римская цивилизация, без сомнения, была ярким проявлением человеческого гения; однако за исключением греческих риториков, составляющих ее трансцендентальную часть, сирийских знатоков юриспруденции, представлявших атеистическую систему законодательства, эгалитарную и монархическую по духу, богатых людей, участвовавших в управлении государством или в финансовых делах и, наконец, праздных бездельников, эта цивилизация имела несчастье почти не восприниматься массами, поскольку народы Европы ничего не смыслили в ее азиатских и африканских элементах. Они не сознавали, что египтяне не более их понимали, что цивилизация им приносит из Галлии и Испании, что нумидийцы не могли оценить то, что давал им остальной мир. Таким образом, ниже слоя, называемого социальными классами, существовало великое множество людей, цивилизованных иначе, чем официальный слой, или вообще не знавших цивилизации. Следовательно, только меньшинство римского народа, которое осознавало тайну и суть цивилизации, придавало ей какое-то значение. Вот вам пример цивилизации, несомненно выдающийся, но уже не общими идеями народов, входящих в нее, а скорее истощением, слабостью и отстранением этих народов.

В Китае имеет место совершенно иная картина. Здесь мы видим огромную территорию, но на всем этом пространстве основная раса (других я сознательно не беру во внимание) проникнута одним общим духом, общим пониманием своей цивилизации. Независимо от принципов, независимо от того, одобряют или не одобряют люди порядок вещей, надо признать, что массы принимают в нем активное участие. И дело не в том, что страна свободна в общепринятом смысле этого слова и что каждому гарантировано то место, какое он заслуживает. Я далек от того, чтобы рисовать такую идеальную картину. В Срединной Империи и крестьяне, и горожане вряд ли могут рассчитывать только на свои силы и таланты, чтобы пробиться наверх. На этом конце земли, несмотря на официальные обещания учредить систему экзаменов на право занятия должностей, никто не сомневается в том, что лучшие места займут дети чиновников или их близкие и что занятие наукой не всем по карману, но дело в том, что угнетенные и обделенные, страдая от злоупотреблений, не представляют себе лучшей доли, и существующая цивилизация служит предметом неизменного уважения для всего народа.

И еще один удивительный факт: образование в Китае является почти всеобщим, и нам трудно представить, насколько высок его уровень. Дешевые книги, большое число школ и недорогое обучение в них обеспечивают довольно значительные возможности для тех, кто хочет учиться. Законы, их суть и их тонкости хорошо известны населению, и правительство даже поощряет изучение юриспруденции как полезной науки. Люди, объединенные общим инстинктом, испытывают ужас перед политическими потрясениями. Один большой знаток в таких вопросах, который не только жил в Кантоне, но и изучал тамошние дела, господин Джон Фрэнсис Дэвис, комиссар Ее Величества в Китае, утверждает, что он увидел нацию, в истории которой не было ни одной попытки осуществить социальную революцию или изменить форму правления. По его мнению, китайскую нацию лучше всего назвать народом, состоящим из убежденных консерваторов.

В этом заключается ее кардинальное отличие от цивилизации римского мира, в лоне которого правительственные перевороты происходили с невероятной быстротой вплоть до нашествия северных народов. Во всех уголках этой огромной империи всегда находились народы, недовольные существующим порядком и готовые на самые безумные действия. За многовековой период не осталось ничего в этом смысле неиспробованного и ни одного принципа, уважаемого всеми. Собственность, религия, семья вызывали большие сомнения в их легитимности, и внушительные массы людей, то на севере, то на юге, часто пытались силой реализовать новаторские теории. Ничто в греко-римском мире не имело под собой прочного основания, даже имперское единство, жизненно необходимое для общего блага; и не только армия с многочисленными Августами-самозванцами постоянно делала попытки сокрушить этот столп, этот палладиум общества, но и сами императоры, начиная с Диоклетиана, так мало верили в монархию, что сознательно вводили двойное правление, а затем управляли даже вчетвером. Повторяю: ни один институт, ни один принцип не был устойчив в этом несчастном обществе, которое не имело лучшего мотива целостности, чем физическая невозможность рухнуть, вплоть до того момента, когда нагрянули мощные силы, расшатали его и превратили в более стабильное целое.

Итак, мы рассмотрели два совершенно отличных друг от друга социальных организма — Поднебесную Империю и римский мир. К цивилизации Восточной Азии я бы прибавил брахманскую цивилизацию, которая заслуживает восхищения своей силой и своей глубиной проникновения. Если в Китае все или почти все население обладает определенным уровнем знаний, то же самое можно сказать и об индусах: каждый из них пропитан духом древности и четко знает, что он должен выучить, как мыслить и во что верить; среди буддистов Тибета и других районов горной Азии редко встретишь крестьянина, не умеющего читать. Там все имеют близкие взгляды на самые важные вопросы.

Существует ли такая же однородность у европейских наций? Этот вопрос совершенно излишний. Вряд ли в греко-римской империи можно увидеть такое разнообразие и многоцветье — я имею в виду не между разными народами, а внутри одной национальности. Я позже коснусь России и австрийских государств. А теперь посмотрим, как обстоит дело в Германии или Италии, особенно южной ее части; в Испании, хотя и в меньшей мере, ситуация почти такая же, то же самое относится и к Франции.

Итак, Франция: начнем с того, что различие в манерах поражает даже поверхностного наблюдателя; давно замечено, что между Парижем и остальной территорией существует пропасть, а у самых ворот города начинается нация, совершенно отличная от той, что живет за его стенами. Те, кто верит в политическое единство в стране и отсюда делает вывод о единстве идей и слиянии крови, глубоко заблуждаются.

Нет ни одного социального закона, ни одного формирующего принципа цивилизации, который воспринимался бы одинаково во всех наших департаментах. Нет смысла проводить сравнение между Нормандией, Бретанью, Анжевеном, Лимузеном, Гасконью, Провансом — все знают, как мало похожи друг на друга жители этих мест и как различны их взгляды. Отметим только, что если в Китае, на Тибете и в Индии самые важные понятия относительно сохранения цивилизации известны всем классам, у нас дело обстоит совсем наоборот. Самые первостепенные, самые элементарные наши знания остаются тайной для подавляющего большинства сельского населения: как правило, люди там не умеют ни читать, ни писать и нисколько не озабочены тем, чтобы научиться, потому что не видят в этом никакой пользы и применения. В этом отношении я мало верю в обещания законотворцев, в наши псевдоинституты, зато доверяю своим глазам и фактам, зарегистрированным проницательными наблюдателями. Правительство исчерпало все возможности, чтобы вытащить крестьян из сетей невежества; не только дети могут учиться в деревнях, но и взрослые в возрасте двадцати лет, записанные на военную службу, попадают в полковые школы, где есть прекрасные условия для получения самых необходимых знаний. Несмотря на эти усилия, несмотря на отеческую заботу со стороны органов управления, сельские жители ничему не учатся. Я видел — и все, кто жил в провинции, тоже видели, — как родители посылают своих детей в школу с нескрываемой неохотой и считают потерянным время, которое они там проводят; они забирают их оттуда под малейшим предлогом и разрешают учиться только в первых классах, а после школы юноша старается как можно скорее забыть то, чему он научился. Некоторые даже бравируют своим невежеством: например, демобилизованные солдаты не только не желают больше читать и писать, но делают вид, будто забыли французский язык, и часто это им удается. Я бы приветствовал с большой радостью столько усилий, впустую потраченных на обучение сельского населения, если бы не был убежден, что наука, которой их обучают, нашим крестьянам не подходит и что за их кажущимся безразличием скрывается неистребимая враждебность к нашей цивилизации. Я вижу доказательство моим словам в пассивном, молчаливом сопротивлении, но есть еще одно обстоятельство: там, где удается сломить это упорство, появляется другой, более убедительный фактор, приводящий меня в замешательство. Кое в чем попытки обучения бывают успешны. В наших восточных департаментах и крупных промышленных городах насчитывается большое число рабочих, которые охотно учатся читать и писать. Они живут в среде, которая демонстрирует им пользу образования. Но после того, как эти люди овладевают элементарными знаниями, как они ими распоряжаются? Они используют их для того, чтобы приобрести более глубокие враждебные чувства к социальному порядку — и на сей раз уже не инстинктивные, а активно осмысленные. Исключение можно сделать только для сельских жителей и рабочих северо-запада, где элементарные знания распространены больше, чем в других местах, где они лучше закрепляются и дают, как правило, хорошие плоды. Очевидно, это обусловлено тем, что жители тех районов стоят ближе к германской расе. Добавлю, что все, сказанное в отношении северо-западных департаментов, относится и к Бельгии и Нидерландам.