Готическое общество: морфология кошмара - Дина Хапаева

Кадр «коллективной памяти» никак не исчерпывает размышлений о советском прошлом. Если бы существовала только «коллективная память социальных групп», то память о ГУЛАГе не имела бы никаких шансов дожить до наших дней и властно влиять на судьбы потомков. Ибо в советском обществе не существовало и не могло существовать сообщества, группы, которая открыто несла бы ее в себе. Что совершенно не значит, что память — как о советском терроре, так и о войне — не является разделенным опытом общества. Но для того, чтобы быть массовой, память не должна быть ни «коллективной», ни «социальной».

Идея «коллективного» или «социального» характера памяти означала решение вопроса о ее формировании и о механизмах ее передачи. С точки зрения Альбвакса, память передается коллективом своим членам и поэтому зависит преимущественно от социальной сферы. Но память, несущая в себе опыт, пережитый миллионами, может передаваться сугубо индивидуально и оставаться при этом массовой — то есть формирующей для общества в целом. Убежищем этой памяти, выброшенной за пределы и социальной структуры, и официальной истории, часто скрытой даже от членов семьи, была индивидуальная память. Она передавалась — и продолжает передаваться — как личное, неосмысленное, неотрефлектированное, не полностью и не до конца пережитое эмоциональное послание, идущее к нам из прошлого, послание, которое получают и будут продолжать получать миллионы россиян. Это память о злодеяниях, соучастии в преступлениях, страданиях и страхе. Тайная память, которую скрывает от себя каждый, но с последствиями которой приходится иметь дело в масштабах всего общества. Это вытесненная индивидуальная личная память миллионов, исподволь деформирующая и уродующая российское настоящее.

* * *

Фильм «Армагеддон» был сделан настолько хорошо, что стал сценарием реальности. Катастрофа в Мировом торговом центре в Нью-Йорке — самый драматический пример колоссального овеществленного кошмара. Кошмары в последние годы приобрели странную особенность: они полюбили овеществляться. Среди многочисленных примеров остановимся лишь на одном. Социологи не без оснований считают, что публикации о скинхедах в российских СМИ стали мощным стимулом для развития движения, развертывая перед бритоголовыми возможные модели их поведения, которые были бы в состоянии заставить содрогнуться публику — или хотя бы журналистов. Чем может быть вызвано такое странное свойство кошмара в наши дни?

Наверное, есть люди, которые никогда не видят снов. Или такие, которые видят только «черно-белые» сны. Я даже встречала одного убежденного структуралиста, который рассказывал, что видит во сне только бегущие буквы, как субтитры на пустом экране. Но тем, кто сны все-таки видит, пусть иногда, но снятся кошмары.

Что такое кошмар и чем он отличается от обычного сна? Для ответа на этот вопрос у нас на выбор — сонник или «Толкование сновидений». Сонник быстро заставит убедиться в том, что покойники не всегда снятся к перемене погоды, а кровь — к встрече с родственниками. А «Толкование сновидений» продемонстрирует со всей очевидностью, как творческая одаренность гениального автора способна заставить поверить в то, что его собственный психоз — это объективное состояние его читателей.

Краткий перечень научных вариантов ответа на вопрос о том, что такое сон (потому что кошмар сам по себе никогда не интересовал ученых), составил бы несколько скучнейших томов. Там будет сказано примерно следующее сны есть отражение психологического состояния пациента или субъекта эксперимента, которое, в свою очередь, есть его реакция на объективные обстоятельства его жизни и физиологии. Там будет пояснено, что сон — это калейдоскоп, либо точно отражающий факты реальности, либо искажающий их под воздействием разных психологических факторов и психических заболеваний. Таким образом, сон есть тавтология реальности, выдающая известное, то, что уже произошло, но что сознание не дало себе труда или не смогло осознать за откровение. Так что позволим себе немного пофантазировать о снах, и в особенности о кошмарах.

Что вы чувствуете, когда вам снится кошмар? Чаще всего кошмар — это бегство или стремление изменить или отменить ужасное событие. Бегство от катастрофы, которое иногда завершается спасением, но обычно мы просто просыпаемся от ужаса, «не досмотрев» кошмар до конца.

Бегство от нелепости, когда рушатся причинно-следственные связи, до неузнаваемости искажая действительность. Например, у человека пропадает нос, и ему в поисках этого носа приходится то толкаться в кошмарных присутствиях, то встречаться с ним, выряженным в платье статского советника, а чуть зазевался — его уже и след простыл. Или вдруг очень хорошо знакомый нос обнаруживается в горячем хлебе, и никуда от него не деться, никуда его не спрятать и не выбросить, и только померещилось спасительное решение — бросить его с моста в Неву, как тут же за руку хватает квартальный. «Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего не известно»[150].

«Нос» — это эксперимент с кошмаром. Попытка на письме передать, что чувствует человек, переживающий кошмар, а не содержание кошмара: «он заснул, и ему приснилось то-то и то-то». Это — эксперимент с границами реальности и с возможностями художественного слова воздействовать на читателя, который Гоголь предпринимает вслед за предромантиками, авторами готических романов. Ибо кошмар длится до тех пор, пока мы не просыпаемся, — только пробуждение ставит вопрос о реальности кошмара. До этого момента он переживается как реальность самая настоящая. Вот об этой границе и повествует «Нос»: пока я вас не разбужу уважаемый читатель, вы не будете понимать, что вы читаете фантасмагорию, пародию или кошмар. В «Носе» кошмар снится сначала одному, затем двоим, затем он снится всему Петербургу. Кошмар Гоголя обладает странной способностью передаваться из сознания в сознание, становиться массовым, а потом «схлопывается»... как кротовая нора. Кошмар может воплотиться наяву — предупреждает нас автор, ибо грань между реальностью и кошмаром непрочна и зыбка, сколь бы он ни был нелеп и комичен.

Но «Нос», как видим, это весьма односторонний эксперимент с кошмаром. Продолжая эту тему, начатую в «Мельмоте-Скитальце» Ч. Метьюрина, Гоголь ограничивается соотношением реальности и кошмара и оставляет в стороне собственное время кошмара. Вполне возможно, что причиной тому стала ирония по отношению к выходящему из моды и готическому роману, и романтизму.

Бессмысленное бегство, постоянно наталкивающееся на новое препятствие — таково обычно содержание кошмара. Переживая кошмар, мы стремимся восстановить распавшуюся причинность и естественный ход событий, вернуться к состоянию вещей, каким оно было до кошмара. Это знание об утраченном времени всегда присутствует в кошмаре и создает его фон.

Кошмар — это попытка спящего сознания вернуться в прежнее, «нормальное», состояние, вернуться во время до катастрофы. Кошмар более всего страшен неспособностью соединить разорванное время, тщетой попыток воссоздать его естественное течение, восстановить естественный ход вещей. Может быть, кошмар — это катастрофическое нарушение собственной темпоральности сознания, разрыв в субъективном восприятии времени? Метание в кругах кошмара, возможно, и есть переживание разрыва в потоке сознания, в горизонте темпоральности которого одновременно даны прошлое, настоящее и будущее и где единство времени обуславливает индивидуальность субъекта.

Горизонт темпоральности включает не только прошлое, настоящее и будущее субъективного сознания, но также и разные образы того, какими представлялись будущее, настоящее, прошлое. Во сне оживают эмоции, они освобождаются от всякого контроля разума. Они ищут для себя пищу, свой материал и направляют на него избирательную память. Но эти эмоции могут быть не только индивидуальными. Они могут передаваться от окружающих, от близких. Так кошмар может оказаться эмоциональным опытом, несводимым к личному опыту. Его частью могут стать эмоции предшествующих поколений, чужие эмоции, живущие в горизонте нашего сознания. Вложенные в нас переживанием истории.

Интересно, что даже если начать рассуждать от противного, а именно следуя натуралистически-эволюционистской логике, то гипотеза о невербальной передаче памяти приходит в голову сама собой. Во-первых, физиологи мозга предполагают, что язык является когнитивным шаблоном, который передается по наследству и активируется благодаря обучению. И если бы нам захотелось встать на позиции вульгарного физиологизма, то мы могли бы задаться вопросом: а не передается ли таким же образом память об истории[151]?

Во-вторых, если поверить в предположение физиологов мозга о том, что память вида включает эволюцию вида и что эта память запечатлена в разных участках коры мозга, то почему человеку не может привидеться «чужой сон», сон далекого предка? Всплыть из подсознания «чужая жизнь»? И почему память эволюции вида может откладываться в подкорке, только если речь идет о периодах геологической длительности? Почему в нее не могут также попадать недавние события? Как же без этого будет работать адаптивный механизм? Даже самый вульгарный материализм, натурализм и эволюционизм, предполагающие полную детерминированность сознания химическими, электронными и биофизическими процессами, не может исключить невербальной передачи «чужой» памяти, точнее, скорее предполагает наличие такого механизма.