Порыв ветра, или Звезда над Антибой - Борис Михайлович Носик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Про те каникулы я вспомнил как-то лет десять тому назад в Петербурге. У меня там вышла книга о Франции, и меня пригласили во Французский клуб на Фонтанке пообщаться с читателями. В назначенный час я явился в клуб и уже открыл рот для начала общения, как вдруг открылась дверь и все от меня отвернулись. Оказалось, что пришел главный человек – господин французский консул в Санкт-Петербурге. Большое событие…
– Этот что ли писатель? – спросил он у красивой девушки (где же нынче работают некрасивые девушки?) и она многозначительно кивнула. Я понял, что консул разочарован. Он думал, что русский писатель будет похож на Есенина. Или на Пушкина. А я скорее походил на Байрона. А может, и на Переца Маркиша, который, как вспоминают, был тоже неплох, хотя и писал не по-русски…
В общем, он что-то не так обо мне подумал, и я это сразу заметил. И поскольку это было за версту видно, я подумал, что он простоват для дипломата. Мог бы и скрыть свое разочарование. Я спросил, где он учил русский. Оказалось, у него русские корни. А учил он русский в Медоне.
– У отца Андрея?
– У отца Игоря… Но отец Андрей, о, отец Андрей! Это такой человек!
– Да, это был человек, – сказал я.
Я сел на стул, а он стал мне рассказывать, как он любит отца Андрея и как он сначала подумал, что это еще за писатель, но теперь он убедился… А я сидел и думал, какие в сущности простые парни нынешние иезуиты, как хорошо было с теми, на Женевском озере. Но может, те, старинные иезуиты были хуже наших, медонских, хотя ведь и старинные неплохо подготовили Пьера Корнеля для поприща драматургии…
Ну а те, что преподавали в бельгийском Сен-Мишеле, они в конце концов все же выгнали неслуха Колю де Сталя из школы, и маме Шарлотте пришлось думать о новом колледже для сына.
Кое-чему он все же успел тогда научиться, скорее дома, чем на уроках. Во-первых не только хорошо говорить, но и читать, и писать по-французски. Как ни странно, в отличие от других петербургских домов, у Сталей в крепости учили деток не французскому с русским, а немецкому с русским. Может, чтобы помнили о своих тевтонских корнях.
В семье Фрисеро и в школе маленький Николай охотно писал по-французски, много и охотно читал. И конечно, рисовал – как все дети. Пожалуй, не намного хуже, но и не намного лучше, чем средний ребенок.
Мальчик был трудный, вечно ссорился со старшей сестренкой (Мариной), вступая в заговор с младшей (Олей). Был неуживчив…
Вообще, образцовыми в этой семье были не дети, а родители, которые бережно хранили и первые рисунки и первые письма своих потенциально гениальных детей. Сохранили, к примеру, рисунок, который одиннадцатилетний Коля подарил сестре Марине на ее тринадцатый день рождения. На рисунке этом – лодки (искусствоведы могут поразмыслить, отчего потом всю жизнь он рисовал лодки, лодки, лодки…), дарственная надпись на русском (по старой, конечно, орфографии) и дата. Документ подлинный, но не слишком впечатляющий. Рисунок тоже.
Ученическая надпись на рисунке (как и редкие русские слова в многочисленных французских письмах взрослого Никола де Сталя) вовсе не подтверждает предположения биографов о том, что будущий художник свободно (и охотно) говорил по-русски, хотя хозяева поддерживали в своей усадьбе культ былой России и «блистательного Петербурга», лелея воспоминания о своей петербургской, предания о царской крови в жилках прабабушки, о красавице Юзечке Кобервейн, о пышном петербургском дворе, о фрейлинах, императоре и доброй императрице Александре Федоровне.
Разговоры о «той России», без сомнения, возникали в застольях у гостеприимных Фрисеро: их отголоски мы найдем в письмах молодого художника. Несомненными были его интерес к России и его ощущение «русскости». В том же что касается глубины «русского образования» в жизни детей из богатого брюссельского дома, то серьезность его преувеличивать не следует. Достаточно того, что дети получили неплохое бельгийское образование. Редкие уроки при русской церкви и летние занятия с учителями, нанятыми княгиней Любимовой, вряд ли могли что-нибудь изменить, хотя и был в Юкле учитель русского, был надзиравший за порядком камердинер Терентий, ходили с няней в церковь на воскресную службу и, как вспоминала десятилетия спустя в письме к племяннице любимая колина сестричка Оля, «переносили мучительное двухчасовое стояние». По воспоминаниям той же Оли, дети писали по-русски лишь поздравительные фразы на праздники и посвящения. Письма писали по-французски, да и чтение, естественно, было главным образом французское…
Мне невольно вспоминаются рассказы живущего в Ницце филолога, художника и певца Алексея Оболенского о его русском детстве, протекавшем на Лазурном Берегу Франции. Перед сном отец читал детям вслух Гоголя, Тургенева. Дедушка Алексея, князь Владимир Андреевич Оболенский не любил, когда упоминали его княжеский титул. Дедушка был член «Партии Народной свободы» (кадетской партии) и не придавал значения титулам.
Добрый инженер Эмманюэль Фрисеро, напротив, считал, что приемный его сын должен донести до потомства древнее рыцарское имя фон Гольштейнов. Биографы считают, что именно из этих соображений он не дал сироткам Сталь фон Гольштейнам свое скромное нисуазское имя Фрисеро. Кто из двух русских джентльменов (Оболенский или Фрисеро) был прав, не берусь судить. Не берусь даже судить, в какой степени помогло или повредило герою нашей книги «баронство» на его нелегком пути ученья и бедности, а потом и богатства. Может, оно и рождало в нем всю эту странную смесь надменности и робости…
Может, все это вообще не сыграло существенной роли в его эмигрантской жизни, ничего не могло изменить, не могло ничего добавить к тому, что уже случилось в российском детстве…
Что до бельгийского детства, то напомню, что маленький Коля был любимым сыном Эмманюэля Фрисеро. В отличие от сестер он поначалу даже не жил в школьном пансионе: жил дома и был избавлен от многих тягот.
Любящие родители, бережно хранившие сувениры его детства, сохранили первое Колино письмо к папе. Двенадцатилетний Коля описывал похороны примаса бельгийской церкви кардинала Мерсье. Мальчику удалось отыскать в толпе перед колоннами Конгресса удобное место, так он смог увидеть и описать (памятное дело, по-французски) похоронный кортеж:
«…я видел, как прошла кавалерия, потом артиллерия, потом множество священников, потом гроб кардинала, покрытый красным, на четверть черным. Потом шли король, принц Леопольд, семья кардинала, генерал Фош, представитель Президента французской республики, Русского
