Скитания - Юрий Витальевич Мамлеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сегодня не было звонка, и тараканы ползали, заполняя каморку. Вечер (поэтический) закончился глубокой ночью, а после для Игоря наступило забвение — до следующего утра.
17
— Ну что, живём?! Неплохо, а?! Ха-ха-ха! — говорил Андрею в кафе сытым голосом довольный журналист со «Свободы» Виктор — тот самый, который учил Андрея на вечере у переводчицы, как действовать «здесь».
— Ну, не очень-то хорошо, — отвечал Андрей. — «Манифест» наш полностью зарубили. Было тяжело для ребят. Мои вещи идут в русской прессе, в американских журналах. Но с книгой моей в нью-йоркских издательствах неважно: пока одни отказы.
— А чего ты хотел, старик? Не всё сразу. — И Виктор запихнул в рот полсосиски, еле прожевал. — О тебе и так все говорят, что тебе везёт. Сколько здесь вообще без надежды оказались — писателей, художников. А ты ещё жалуешься. Имей совесть. Ведь ты же не политический диссидент, а просто писатель. А некоторые, между прочим, приехали из тюрьмы или после громовых протестов, поддержанных мировой общественностью, да и раньше уже были известны — им и дорога, им и деньги платят, и книги идут, на политические темы, конечно. А ты здесь без году неделю и раньше нигде не печатался, вылез из самиздата.
— Да я ничего и не говорю. Терплю.
— Небось в Москве и не мечтал о публикациях, хотя писал легенды, высокую мифологию, а не антисоветские романы. А сейчас подавай тебе всё сразу. Учти, начинающим американским писателям здесь ещё труднее, чем тебе, например.
— Но так многие говорили — тут есть возможности, свобода.
— Возможно, но осторожно, — закашлялся Виктор. — Слышал про Корицкого? Его книги по политической социологии идут на ура, во всех газетах пишут о нём, в журналах — портрет. А знаешь, что он мне сказал? «Стоит мне сделать всего одну ошибку или просто не понять, чего от меня хотят, — и моя карьера полетит в тартарары, в издательствах захлопнутся двери и в университете всё будет кончено». Вот так. И не смотри на то, что он знаменит; здесь знаменитости, даже литературные, лепятся, как шарики, и, как шарики же, выкатываются со сцены, если надо. Те, о ком сейчас кричат по ТВ, — несколько месяцев, и их нету, и никто о них и не вспомнит, как будто их и не было вовсе. Сдуют. Вот это фабрика, старик! Я тебе больше скажу: технология умов и развлечений высшего качества. Будь ты хоть Данте — в порошок сотрут.
И Виктор поднял вверх жирный палец. Он весь сиял от самодовольства.
— Ну ладно, Витя, мне надо идти, — нетерпеливо проговорил Андрей.
— Дерзай! — Виктор похлопал его по плечу. — Главное, не теряй ни минуты. Время — деньги и слава. Я сплю по четыре-пять часов в сутки. И, слава богу, результат есть. Но ещё важней — секи ситуацию, старик, ой секи! Не то будешь вертеться, как бешеный, не спать по ночам, а всё останешься беден, как инвалид. Про таких говорят: у него ни времени, ни денег. Ха-ха-ха! Будь господином своей судьбы. А главное, не капризничай, хватай, что дают. Это касается не только политики — искусства тоже. Один тут — сценарист — по огромной протекции предложил свой сценарий одному знаменитому продюсеру. Тот говорит: «Я прочёл ваш сценарий, его надо переделать полностью: вот так, вот так и вот так. Тогда можно вложить деньги». Сценарист в крик: мол, какое «переделать», не буду я ничего переделывать. Продюсер посмотрел на него, как на сумасшедшего, и сказал: «Знаете, сколько стоит одна минута моего времени? Так что аудиенция окончена». Такие-то дела.
Андрей ушёл, вспоминая слова одного уже известного в Америке художника-эмигранта. «Здесь, — сказал он, — приходится тесно общаться с теми, с кем в Москве рядом в поле бы не сел». По дороге домой Андрей погрузился в размышления о своей ситуации на сегодняшний день, хотя подводить итоги было пока рано. Ну что ж, на работу в университете пока одни надежды. Сколько будет поддерживать Толстовский фонд — неизвестно. Но, видимо, скоро кончат. И тогда… С книгой в американских издательствах — тоже неизвестность; внутренние рецензии, как он слышал, хорошие, но… Хотя к отказам, как ему объяснили американцы, писателю на Западе надо заранее привыкнуть. И Хемингуэя печатали после десятков отказов.
Хуже всего, что стали сдавать нервы у Лены. Вот Любочка — другое дело, просто пышет оптимизмом. Да и английский блестящий. И ещё счастье, что Макферсоны их так любят и ценят творчество Андрея. Бывать у них — настоящая отдушина. Так было и в Вене — посреди всеобщего равнодушия вдруг нашёлся человек, который балдел от его легенд и рассказов, не веря глазам. И тогда этот удивительный писатель помог им, написав письмо в американский ПЕН-клуб и опубликовав его рассказы в своём журнале. Что бы они делали без звонков и писем из ПЕН-клуба в Толстовский фонд: уже бы давно от них отказались, работы нигде нет, квартиру бы не сняли — была бы каморка в гостинице и вэлфер. А те, кто его получают, уже одним этим вычёркивают себя из жизни: им уже никогда не получить нормальной работы. A гонорары в эмигрантской прессе — это смешно — на них не проживёшь…
Удивительно, казалось бы, на дюйм они были от катастрофы — не будь этого случайного писателя в Вене и такого же случайного в Нью-Йорке, — но этот дюйм перешагнуть не дала судьба.
Дома Андрея с нетерпением ждала Лена:
— Звонил Павел со своей американкой. Зовёт сегодня в закрытый ночной клуб. Приглашения на нас он сделал. Вот здорово! Всё-таки первый раз в жизни закрытый ночной клуб в центре мирового Вавилона, — и Лена подмигнула Андрею. — Понеслись!
Опять сумасшедшее метро. Рывок — и центр Манхэттена. Рядом — национальная библиотека, вокруг — банки, небоскрёбы, церквей почти нет. У выхода из метро — трое нищих; один молодой негр, скрючившись, сидел на тротуаре. Идёт дождь. Пробежали квартала два — и вот вход. Там Павел с американкой.
— Сколько можно ждать! Вперёд!
Роскошное модерновое помещение. Раздевалка. Буфет. Огни. Людей — достаточно. Один — почему-то в шубе, но не простой, а леопардовой, которая стоит дороже автомобиля.
Разделись.
— Будет просто вечер танцев. Но будет весело — сами увидите, — предупредил Павел.
И грянула рок-музыка. Огни то мгновенно гасли, то
