"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

Прошло очень много лет, я уже была замужем, и вот как-то на большом вечере со мной познакомили очень красивую артистку Александрийского театра. Ее фамилия мне ничего не говорила, но она как-то странно смотрела на меня, и, когда мы с ней случайно остались вдвоем, то есть в стороне от других, она сказала мне:

— Как я хотела познакомиться с вами и взглянуть на вас!

— Почему именно? — спросила я, ожидая обычного любезного комплимента насчет моих стихов и т. п.

Она, понизив голос, ответила:

— Мне много говорил о вас мой первый муж… а все, что интересовало его, — интересовало и меня. Он знал вас совсем ребенком, и вы на него произвели большое впечатление…

— Кто это был, простите?

И она назвала мне Подземного царя!

Так и он помнил меня… Прекрасное смелое лицо как живое встало передо мной, а к нам подходил ее теперешний муж — маленький круглолицый человечек с комическим лицом… И я невольно изумилась, что могло заставить эту красавицу после моего Подземного царя выбрать этого гнома… Пути женских сердец неисповедимы.

Однако я отвлеклась от Киева.

Моя гимназическая жизнь. Она вся сливается в какой-то неинтересный, бледный фон, изредка прерываемый анекдотами. Гимназия была частная, девочки учились все больше из богатых домов, необыкновенно пустенькие и легкомысленные. Я с ними не сходилась, хотя и не сторонилась от них. Краем уха я слыхала, что в другой — как ни странно, казенной — гимназии есть какие-то кружки, чтения, споры. У нас — говорили о тенорах, платьях и вечерах. Учителя, за редкими исключениями, преподавали вяло и неубедительно, заинтересовать предметом и не думали: выучить: «от с. п.» до «д. с. п.» — вот все, что от нас требовалось. Помню ощущение томящей скуки во время уроков и то чувство освобождения, когда вялую тишину класса прорезал оглушительный звонок старого швейцара. Помню, как оазис, комнату гимназической кастелянши, Прасковьи Алексеевны, куда меня часто отправляла отдыхать наша милая, кроткая «классная дама» Анна Анатольевна. Мне в юности было болезненно трудно рано вставать, говорили — от малокровия, и я обычно приходила ко 2-му, а то и к 3-му уроку, так как на первых у нас бывали большей частью или необязательные уроки, или неважные: чистописание, рукоделие и т. п. Но если я паче чаяния являлась рано, то сидела зеленая и близкая к дурноте, так что внимательная Анна Анатольевна говорила мне:

— Пойдите к Прасковье Алексеевне и полежите до большой перемены!

Случалось это так часто, что и учителя обыкновенно вызывали меня после большой перемены, когда я приходила освеженная и бодрая.

У Прасковьи Алексеевны была чудесная комната, старомодная, особенно приятная среди голой казенщины гимназических стен: киот с лампадкой, растения на окнах, попугай в клетке, вежливо здоровавшийся с входившими, и толстый кот, жарившийся у печки. Меня укладывали на старый диван, и, пока я не засыпала (что, впрочем, случалось очень быстро), добродушные разговоры старенькой Прасковьи Алексеевны напоминали мне покинувшую меня няню.

Редкие эпизоды вспоминаются мне. Например, как к нам в класс поступила рыженькая, худенькая девочка — еврейка откуда-то из провинции, и ее почему-то начал класс «травить». Я подняла тогда нечто вроде похода в ее защиту. Я пользовалась некоторым авторитетом в классе — из-за моих стихов (я иногда даже гимназические сочинения писала стихами, и добряк-учитель словесности читал их вслух классу), и вот я вскочила на стол — и держала первую публичную речь. Вероятно, достаточно высокопарную, а-ля маркиз Поза… и закончила тем, что предложила травить вместе с ней и меня, так как «мой папа тоже еврей, а я беру ее в подруги». Эффект получился большой, рыженькую девочку перестали травить, и все кончилось благополучно. Папе я этого почему-то не рассказала.

Помню еще, как мне досталось за сочинение на тему о «Евгении Онегине», где я раскритиковала поступок Татьяны и написала, что если бы я полюбила — то никакие старые генералы не удержали бы меня… Тогда это казалось такой предерзостью, что, я думаю, не пользуйся отец таким уважением, мне бы это так даром не прошло.

Вспоминаются мне еще мои выпускные экзамены. Не до них мне было тогда: я была влюблена, стоял май месяц с сиренями и соловьями, и заниматься было трудно. Напрасно я сидела ночи напролет перед туалетным зеркалом, чтобы вид собственного лица отгонял сон, и пила крепкий чай… Два экзамена ярко помню: физики (с учителем физики у меня были всегдашние нелады) и закона Божьего.

Физик наш, болезненный и желчный человек, всегда с подвязанной щекой, терпеть меня не мог, да и было за что. Я оказалась по физике безнадежно бездарна; да и то сказать: трудно было запомнить формулы без опытов, а опытов у нас не делали — и приходилось верить всему на слово. Он же знал, что по другим предметам — особенно по математике — я иду хорошо, и приписывал мои плохие знания лености. Его экзамена я боялась отчаянно.

Когда я вошла в класс, у меня отлегло от сердца: я увидала, что его ассистентом сидит муж начальницы гимназии Михаил Юрьевич, прелестный старик, мы его любили, нисколько не боялись, он звал нас «девочки», баловал и вместо уроков космографии сплошь да рядом рассказывал нам какие-нибудь истории из своей жизни, как, например, пришла к нему бабушка отдавать внучку в гимназию — и он узнал в ней свою первую любовь, и т. п.

Один из экзаменаторов экзаменовал устно, другой — письменно. Вызывали по две. Моя соседка пошла налево к учителю — меня поманил направо Михаил Юрьевич к доске. Он задавал мне разные вопросы, на которые я должна была отвечать мелом на доске. Не помню уж, что я там писала… но добрые глаза Михаила Юрьевича щурились все веселей, наконец он сказал мне:

— Ну-с, нарисуйте мне локомотив!

В полном отчаянии я стала рисовать локомотив, как рисуют дети: колеса, дымок из трубы… собиралась нарисовать человечка на тендере, но Михаил Юрьевич не дал мне докончить это художественное произведение и, давясь подозрительно, будто что проглотил, сказал мне:

— Оч-чень хорошо!.. Сотрите! — и, несомненно, подмигнул мне в сторону учителя. Я, вся красная, перешла к тому… и быстро заполучила «двойку» по устному. Но так как добрейший Михаил Юрьевич (будь ему земля пухом!) поставил мне «пятерку» — то в общем я получила переводной балл — и в моем аттестате среди гордых «пятерок» по другим предметам скромно стоит «тройка» по физике.

С законом Божьим был анекдот иного рода. Я и не заглядывала в учебник: май, сирень, итальянские песенки — при чем тут литургия Василия Великого? А как раз она-то мне и досталась. Я похолодела: мне жаль было и старенького батюшку — осрамить его в присутствии каких-то чужих двух важных духовных лиц в роскошных лиловых рясах, с наперсными крестами…