Где папа? - Юлия Кузнецова

– А ты откуда знаешь? – спросила я у Кости.

– Книжки про пограничников в детстве читал.

– А вон…

У мамы вдруг пропал голос.

– Чучело, – тихо сказала она.

Правый уголок её губ пополз вверх, словно она собиралась улыбнуться, да так и застыл.

Она указала на пугало без головы рядом с той полосой, на которой должно быть видно следы. У пугала не было головы, зато оно было наряжено в тёмный свитер.

– Одето как…

У мамы снова перехватило горло, а меня окатило ужасом с головы до ног: «Одето… как папа?» Но я ничего не стала переспрашивать.

Люди тем временем заволновались, загалдели, кто-то выкрикнул: «Без подписи можно, надо позвонить опять только!» И все устремились к лестнице. А окно, у которого мы стояли, было как раз около лестницы. Мама схватила меня за руку и потащила вперёд, и нам удалось первыми выскочить из здания. Рядом с нами бежал таджик со слезящимися глазами, который тоже у окна стоял.

– Давай, обгоняй его! – велела мама и толкнула меня вперёд. – Надо первыми позвонить!

Я ускорила шаг. Таджик тоже. Мы не смотрели друг на друга, но быстро шли вровень.

– Обгоняй! – крикнула мама сзади, но мне вдруг стало так стыдно, так неудобно обгонять человека, почти бегущего рядом со мной. Да ещё и человека со слезящимися глазами. На школьных соревнованиях я всегда последняя приходила. Ну не могу я никого обгонять, мне это стыдно! Не доложила мне мать-природа ген обгона, видимо, дефективная я.

Все эти мысли ворохом неслись в моей голове, а я просто быстро шла рядом с таджиком. Накрашенные тётки вообще мчались к комнате ожидания, срезав угол лужайки.

– Что ты творишь?! – с отчаянием крикнула мама откуда-то сзади, но я всё равно не могла заставить двигаться быстрее свои деревянные ноги.

– Ну ладно, ладно, – пробормотал таджик, почему-то улыбнулся, но шаг не сбавил.

– Меня мама убьёт, – пробормотала я скорее себе, чем ему, да он и не услышал.

У самой комнаты он неожиданно притормозил и пропустил меня вперёд. Не глядя на меня, улыбаясь.

– Спасибо! – выпалила я и рванула к телефону.

Досмотр

Костя помог нам затащить сумки и пакеты с едой и вещами в проходную, объяснил мне, где будет меня ждать (мама оставалась на три дня, а моё посещение должно было кончиться через четыре часа), и ушёл.

Когда за ним закрылись две тяжёлые двери, я подумала, что он-то, Костя, вообще не получает ничего с этих поездок. Мы с мамой в дороге мучаемся, мама накануне притаскивает тяжеленные пакеты с едой, тратит на неё всю зарплату и упаковывает её ночами. Но она и я – мы едем на свидание к родному человеку, а он, Костя, никого не видит, просто везёт нас четыре часа, а потом ждёт четыре часа, а потом обратно везёт четыре часа.

Так что, хоть он родителям особо и не нравился, потому что переделывает под себя нашу Ирку, нормальный он всё-таки.

На проходной у нас забрали паспорта, выдали нам пропуски, а тяжёлые сумки подхватили ребята в чёрной одежде и потащили их дальше, на досмотр. Мама мне шёпотом объяснила, что эти ребята тоже ТАКИЕ, просто им разрешают вот так работать, помогать с передачами.

Начался досмотр. Хмурая женщина в пятнистой форме подошла к нам с ножиком и принялась вскрывать пакеты и упаковки с едой. Она прорезала крест-накрест отверстия в плавленом сыре, разрезала блоки с сигаретами, открывала бутылки с водой и нюхала их.

– Может, надо было дома их открыть? – прошептала я маме. – Нас бы быстрее пустили…

Но тётка услышала и хмыкнула:

– Да? Открыть дома и напихать туда чего запрещённого?

Я почувствовала, как краска заливает моё лицо, а тётка, открыв бутылку с газированной минералкой, сказала:

– Странно как-то пахнет!

– Да вы что! – возмутилась мама. – Вода обыкновенная! Сами же открыли!

Она возмущалась, но на губах у неё была смущённая улыбка, а в глазах отчаяние, и тётка явно поверила не столько маминым словам, сколько её выражению лица.

Она продолжила досматривать, изредка отшвыривая уже прощупанные вещи и покрикивая то на меня, то на маму, и я страшно боялась её, а мама, молодец, не раскисала, слушалась, вела себя по-деловому и на меня не кричала, если я что-то ставила не туда, а просто тихонько советовала, куда что убирать.

Только иногда, оглядываясь на ребят в чёрном, столпившихся у прохода, она вполголоса возмущалась, что все выходят своих встречать, а наш папа – нет.

– А ему уже можно? – удивилась я.

– Конечно, можно! Смотри, видишь, все ждут!

Наконец тётка отошла от стола, бросила на свой письменный стол ножик, и я увидела, что у неё ноги босые, в сандалиях, а на ногах педикюр. Это было очень странное сочетание – форма с ножиком и розовые ногти на ногах. Да ещё и всё это – в марте.

– Шестнадцатая комната, – скомандовала мама и слегка толкнула меня в спину по направлению к коридору. – Скажи ему, чтобы за сумками сам приходил.

Я вышла в коридор, открыла наугад какую-то дверь. За ней был ещё один коридор, с пронумерованными комнатами.

С сильно бьющимся сердцем я смотрела на номера, они как какие-то вспышки появлялись на дверях, а потом увидела «16», толкнула дверь и… увидела папу.

Здоровенный мужчина без работы

Я бросилась к нему на шею, но тут вбежала мама и возмутилась:

– Ну что ты тут стоишь! Все давно своих встречают, а ты?! Телик тут смотришь?! Иди за сумками с Лизкой!

Мне ужасно стало за неё стыдно, что она такое говорит, они же не виделись неделю! Когда мы выскочили в коридор за сумками, я, передразнивая маму, сказала:

– Надо же, безобразие! Вот ты лодырь! Здоровенный мужчина и без работы! Конечно, надо пристроить его!

Папа засмеялся, закрыв глаза рукой.

– Может, кому-то говорят: «Здравствуй, любимый, здравствуй, дорогой», но мы ведь идём другим путём, – продолжала я. – Сидит бездельник, телик смотрит, лучше бы сумки пошёл таскать.

Папа всё трясся от смеха, беззвучно, тёр при этом глаза, словно хотел спать, а потом я снова повисла у него на шее и заплакала.

– Я хочу, – проговорила я, – хочу, чтобы ты опять дома за компьютером сидел…

– Я тоже хочу, – проговорил он шёпотом в мою шею, в мои волосы, – а что делать-то… Ну ничего… Ничего… Ничего…

Наконец я оторвалась от него, и мы пошли за сумками, и моё лицо было всё залито слезами, и все, кто шёл навстречу, разглядывали меня, но мне, честно, было плевать.

Когда мы вернусь, мама тоже обняла папу, но так, как старого друга, и они улыбнулись, глядя друг другу в глаза. И я вдруг подумала, что они невероятно подходят друг другу, они две половинки монеты, разломанной пополам, две половинки дурацких красных сердец, которые продают в газетных киосках под День Святого Валентина, две тапочки, две лыжи, две варежки, два глаза, Юг и Север, и у них нет «сюси-пуси», они два товарища, крепко и на всю жизнь связанных друг с другом.

– Фу, – сказала я, – терпеть ваши нежности не могу! Пойду-ка руки помою!

– Ничего там не трогай, – велела мама мне вслед, – там сплошные бактерии!

– Сказала она своей трёхлетней дочери, – добавил папа, и мы все засмеялись.

Папа говорит

Мама убежала жарить яичницу на общественную кухню. А я вскрыла пакетик с копчёной рыбой и предложила папе.

– Не испортить бы аппетит, – сказал он, но всё-таки взял кусочек, и я тоже взяла, потому что была жутко голодной, а потом, кусочек за кусочком, мы съели весь пакетик. Мне стало стыдно, что я объедаю папу, на что папа, грустно усмехнувшись, сказал, что мама притащила еды на полк солдат и что всё равно останется, потому что сегодня он ещё поест, а завтра ему кусок в глотку не полезет, потому что послезавтра ему возвращаться ОБРАТНО.

– Тебя там не обижают? – задала я тихо мой главный вопрос.

Папа уставился на свои руки.

– Да нет, – сказал он, – я в возрасте. Возраст уважают. По отчеству называют.

Я вспомнила, как в коридоре один из ребят обратился к папе по отчеству: «Что, Сергеич, гости у тебя?» В моём сознании всё никак не склеивалось то, что есть люди в форме и ЭТИ. Для меня просто есть мой папа, и он к ЭТИМ не принадлежит. Он же невиновен, мы все знаем. Но, может, и среди ЭТИХ есть невиновные… Но про невиновность знают только их родственники, а государство им не поверило. «А если, – обожгла меня мысль, – и я когда-нибудь буду невиновной, а меня посадят вот сюда? И кто-то посмотрит на меня и подумает: “Ага, она ЭТА”». Ужасные мысли были, что и говорить…

Прибежала мама, со сковородкой яичницы такой формы, какой я в жизни не видела – как на картинке. На острове белка – идеальные кружки желтков, чуть подёрнутые плёнкой, но видно, что жидкие внутри, то есть хлеб макать можно, что папа скорее и сделал. А потом сказал, что батон для него лакомство. Что здесь зеки сами пекут хлеб, он серый и внутри сырой, его невозможно есть. А я всё сидела и пыталась представить, что это за хлеб, и не могла.

Мама указала мне на кружок яичницы, но я почему-то не смогла даже вилку в руки взять, а папа сидел, ел-ел и быстро съел всё. Однако мама меня всё равно отругала, сказала, что у них куча еды. И придётся всё отдать другим. Она действительно кучу всего на стол поставила: и колбасу, и сыр, и овощи, и мясо, и сосиски, и даже баночку красной икры. И я тогда взяла бутерброд и огурец и принялась за них – конечно, голодная была. Но есть это всё равно было стыдно, потому что получалось, что я отбираю у тех людей, для которых батон – лакомство.