Между двух огней - Кристофер Бьюлман

них и махнул рукой. Маленький Саймон усадил их за одну из длинных рук большого U-образного стола. Громко заиграла колесная лира, и разговор возобновился. Служанки передавали таз от человека к человеку, чтобы пирующие могли вымыть руки, а затем герольд объявил: «Сэр Теобальд де Барентен и его оруженосец Франсуа». Саймон посадил их на другой руке U, напротив Томаса и священника.

Этот Теобальд казался знакомым; он был немного моложе Томаса, с волосами песочного цвета, небольшой бородкой на подбородке и умными глазами навыкате, словно созданными для насмешки. Оруженосец был щеголем. Теобальд заметил, что Томас смотрит на него, быстро подмигнул и что-то прошептал оруженосцу. Оруженосец хихикнул.

Рука Томаса опустилась к висевшему на поясе мечу. Он просто положил его на эфес. Однако этот жест не ускользнул от внимания Теобальда, который снова ему подмигнул, еще более вызывающе, чем в первый раз.

Томас улыбнулся ему, внезапно, по-мальчишески, обрадовавшись вероятности того, что он будет замахиваться оружием на этого человека ранним утром.

Блюда поражали своим разнообразием и мастерством подачи. Первое блюдо, которое было подано, было объявлено герольдом как «услада катаров». Пирожные в форме маленькой башни раздавались до тех пор, пока не образовалась брешь, за которой обнаружилась раскрашенная миндальной пастой статуэтка обнаженной женщины, привязанной к столбу посреди «пламени» из кристаллизованного меда и имбиря, которое нужно было отломить и пососать. Женщина была грубо сложена, с плоской грудью, и узнать, что она женщина, можно было только по ярким золотистым волосам.17

— Да будет вам известно, мой прадед был знаменитым убийцей еретиков, — похвастался сеньор, — но эту он мог бы пощадить. — Пламя погасло, поэтому он вытащил женщину и бесстыдно облизал ее липкий живот, а затем откусил ей ноги.

Затем последовали фрукты и сыры, поданные в чашах, разрисованных изображениями совокупляющихся мужчин и женщин. Священник с жадностью принялся за них, а когда Томас указал на рисунки, священник пожал плечами и сказал:

— Возможно, это самое близкое к тому, чтобы я стал плодовитым и размножился. — Томас продолжал смотреть на него, удивленный его моральной гибкостью. — По крайней мере, грешный художник был талантливым человеком, ты согласен? — спросил священник, и Томас рассмеялся.

— Интересно, как дела у девочки, — сказал священник.

— Так хорошо, как она того заслуживает, — сказал Томас. — Я не собираюсь подчиняться ей в каждой мелочи. Если она хочет, чтобы я поехал в Париж, прекрасно, но она должна научиться оставаться там, где я скажу, и есть там, где я скажу.

— Есть из этих чаш, возможно, не грех. Но мне следовало остаться с ней, — сказал священник.

— Что, залезть к ней на дерево?

— Я мог бы посидеть под ним.

— Ты все еще можешь. Никто тебя здесь не держит.

— Да, — сказал священник, затем поднял глаза на лирника, который подошел совсем близко, громко играя, и с улыбкой смотрел на священника. Женщина наполнила кубок священника густым красным вином. Священник не ушел.

Теперь к столу были поданы вазы и амфоры, наполненные жареными угрями и миногами, но Томас подумал о том, что плавало в реке, и не смог заставить себя попробовать их. Он заметил, что Теобальд де Барентен с жадностью накладывает угрей себе на блюдо; заметив, что Томас смотрит на него в упор, он откусил от одной из длинных рыбин и сказал: «Наконец-то свершится возмездие!» — и рассмеялся, хотя Томас понятия не имел, что он имел в виду.

Следующим было основное блюдо.

— Три Короля, — провозгласил герольд, и женщины внесли огромное блюдо с олениной и другими экзотическими видами мяса, а также несколько горшочков коричневой чесночной подливки. Блюдо искусно украшали павлиньи и фазаньи перья, а в довершение всего на кедровых тронах восседали три большие поджаренные обезьяны в накидках из горностая. На них были золотые короны, которые повар, мужчина с узкими глазами и очень длинными пальцами, гордо откинул назад, позволяя пару подниматься из их открытых черепов, в которые он положил три изящные ложки. Зал взорвался аплодисментами, а одна пышнотелая женщина даже расплакалась, хотя было неясно, от красоты зрелища или от пафоса обезьян.

Сеньор практически вскочил со стула; он схватил ложку с головы центральной обезьяны и стал, чавкая, есть нежное мясо, скривив лицо в экстазе.

— Священник! — воскликнул он, — как ты скажешь «Это мой мозг»?

Священник выглядел ошеломленным.

— Ну?

— Er...на латыни?

— Нет, на гребаном фламандском. На латыни, на латыни! О чем еще можно спросить священника-педика?

— Ну... Hoc est cerebrum meum18. Но это слишком близко к...

— Обезьяна может говорить на латыни, так?

— Если обезьяна вообще может говорить.

Лорд снова отхлебнул с ложки.

— Hoc est cerebrum meum, — произнес он самым писклявым обезьяньим голосом, на который был способен. Потом снова погрузил ложку в голову обезьяны и целенаправленно поднес ложку с мозгами к губам священника. — Скажи это, — приказал он.

— Я бы предпочел этого не делать, — сказал священник, неловко поеживаясь.

Вельможа прижал ложку к нижней губе священника.

— Скажи это!

— Милорд, — ровным голосом, но с твердым взглядом произнес Томас.

— Я... я... простите меня, но нет.

— Милорд, — сказал Томас, слегка отодвигая свой стул. Теобальд де Барентен, сидевший напротив, тоже отодвинул свой стул.

В зале воцарилась тишина.

Сеньор бросил на Томаса такой взгляд, что тот внезапно увидел льва, убивающего старика на песке под улюлюканье толпы. Видение исчезло так же быстро, как и появилось.

— Очень хорошо, — сказал сеньор мягко-примирительным тоном, — священнику не обязательно говорить для нас по-латыни. Но он не получит мозги, пока не скажет. И никакого вина, пока не съест мозги.

С этими словами он повернулся к священнику спиной и направился с ложкой обратно к Трем Королям.

Священник прочистил горло.

— Hoc… Hoc est cerebrum meum, — тихо сказал он.

Лорд повернулся, мягко улыбаясь, и поднес ложку ко рту священника, который открыл рот, принимая полную ложку соленого, пахнущего чесноком мяса.

Это было лучшее, что он когда-либо пробовал.

Служанка наполнила его кубок.

Как раз в этот момент сеньор заметил, что лирник перестал играть, чтобы понаблюдать за противостоянием. Он схватил маленького человека за руку, подтащил к столу и тремя сокрушительными ударами сломал ему кисть тяжелой оловянной кружкой. Музыкант закричал и убежал, уронив свою колесную лиру, которая тоже сломалась.

— Где виолончелист?

— Спит, сир, — спросил герольд. — Он играл для нас всю прошлую ночь.

— Разбуди его.

Томас и священник наелись до отвала. Томас не стал есть обезьяну, но наполнил свою тарелку кусками странного мяса, которое он обильно полил пьянящей подливкой. «Что это?» — спросил он служанку.

— Олень, баран, дикий кабан, — ответила она. — Все это