Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из примеров ясно: Тынянов обнаруживает изумительную чуткость к необычному звучанию слов в стихе, но истолковывает эту необычность неубедительно и тенденциозно. Слово «…которую (сама заворожила)» действительно звучит в стихе повышенно ощутимо, но только потому, что оно (непропорционально своему скромному значению) длинное, четырехсложное, а произнести его бегло, убыстренно не позволяет стихотворный ритм. Значение его остается неизменным. Тынянов же там, где перед нами эмфаза, усиление собственного значения слова, старается видеть пересемантизацию, появление новых значений или хотя бы разрушение старых. Это, конечно, от общей бравады опоязовского авангардизма: подчеркивать, что смысл в поэзии – не главный, а лишь один из множества равноправных элементов («идет речь о „бессодержательных“ в широком смысле словах, получающих в стихе какую-то „кажущуюся семантику“» [с. 118], со ссылками на Гете, Киреевского и потом на Ходасевича). Если «Проблема стихотворного языка» Тынянова осталась без влияния на русскую филологию, то это потому, что каждый, кто мог разобраться в его доводах и проверить себя на его приемах, должен был убедиться: выводы не подтверждаются.
Поэтому лучше вернуться к началу его пути и пойти в другом направлении: не прямо в семантику, а в синтаксис и лишь через него, может быть, в семантику. Вернуться к примерам типа «любви, холодными словами», в которых переосмысляются не слова, но словосочетания, и переосмысляются действительно под влиянием тесноты стихового ряда. На этом пути уже сделана разведка и обнаружены некоторые интересные вещи, которые при Тынянове еще не были известны.
Почему теснота стихового ряда переосмысляет строку «любви, холодными словами»? Потому что в русском стихе, как правило, более слабые межсловесные синтаксические связи находятся между строк, перед «любви», а более тесные внутри строки, после «любви»: от этого слова в строке и сближаются. Это так очевидно, что Тынянову, вероятно, было просто скучно этим заниматься. Но вот что менее очевидно, однако достоверно: внутри строки тоже есть такие позиции, к которым тяготеют более слабые синтаксические связи, и такие, к которым – более тесные. Мы в сотрудничестве с Т. В. Скулачевой подсчитали это на очень большом материале и со множеством подробностей116. Обычно позиции тесных и слабых синтаксических связей в стихе чередуются. В полноударной строке 4-стопного ямба самые тесные связи – последняя и первая, а самая слабая – средняя. Строки, где серединная связь самая слабая, «Одним дыша, одно любя», встречаются у Пушкина очень часто, а строки, где серединная связь самая сильная, «Что ум, любя простор, теснит», – единичны. Настолько единичны, что нам хочется по синтаксической инерции даже эту строчку прочитать с переосмыслением: «Что ум, любя, – простор теснит» – не «любит простор», а «теснит простор». Чем это не действие тесноты стихового ряда?
Вот здесь и место для обещанного анекдотического примера, чтобы не казалось, будто такие переосмысления – надуманные.
Есть книга Андрея Шемшурина «Футуризм в стихах В. Брюсова»117, где автор, искусствовед, литератор-дилетант, специализировался на нетрудной критике модернистской поэзии с точки зрения здравого смысла. С притворным видом полной художественной бесчувственности он обнаруживает у Брюсова на каждом шагу двусмысленности, нарочито буквально понимает метафоры и метонимии и даже футуристическую заумь. Заумь он получает простейшим образом: сливает пару смежных слов и получает одно, длинное и бессмысленное. «Но, покоряясь Року, реки | Должны стремиться в свой океан»: какое футуристическое слово – «рокуреки»! Всего в его книге 400 с лишним пронумерованных придирок, в том числе 40 с лишним таких заумных сдвигов, и раздел этот озаглавлен словом «боемструй». «Боемструй» для него – предельный образец футуристической сдвигологии, об иных сдвигах он попросту говорит: «это маленький боемструй». Происхождение этого слова вот какое.
У Брюсова в стихотворении «Антоний» есть четверостишие про битву при Акции: «Когда решались судьбы мира | Среди вспененных боем струй, | Венец и пурпур триумвира | Ты променял на поцелуй» и так далее. «Среди – вспененных боем – струй» – строка такого же редкого строения, как «Что ум, любя простор, теснит». Последняя межсловесная связь в строке, «боем струй», на самом тесном месте, – непривычно слабая, и слух старается ее не замечать; предпоследняя связь, «вспененных боем», на самом слабом месте, – непривычно сильная (после определения!), и слух старается вообразить ее последней. Получается словосочетание «Среди – вспененных – боемструй», как бы род. множ. от мнимого слова «боемструи». И замечательно, что почти все сорок шемшуринских мнимых сдвигов, включая «рокуреки», срастаются именно в конце строки, где синтаксическая инерция диктует самую тесную связь. (Подробнее об этом – в нашей статье о «боемструе», печатающейся в сборнике в честь И. И. Ковтуновой118.) Разумеется, Шемшурин не приводит никаких лингвистических резонов, он только пишет: «я отмечал примеры боли своего чувства» и т. п. Но чувство его работало безукоризненно и фантазировало именно на местах тех синтаксических сгущений русского стиха, которые выявлены лишь совсем недавно.
А что получается? Теснота стихового ряда (а не что-нибудь иное) деформирует синтаксис: перераспределяет синтаксические связи внутри строки на привычный лад. А деформированный синтаксис преобразует семантику: самым наглядным образом вместо осмысленных слов возникает бессмысленное. Тынянов был бы рад. Вот это мы и имели в виду, предлагая ревизию тыняновского понимания «Проблемы стихотворного языка»: попробуем пойти от тесноты стихового ряда не прямо в семантику, а в синтаксис, и лишь через него, может быть, в семантику.
«Динамизация» слов стихотворного текста не порождает новых смыслов, она лишь подчеркивает существующие. Точно так, например, если набрать некоторый текст (все равно, стихотворный или прозаический) курсивом, он будет восприниматься на фоне окружающих текстов как повышенно важный, однако ни одно отдельное слово в нем не изменит своего значения – ни узуального, ни окказионального. Вся поэзия в системе словесной культуры воспринимается обычно именно так: как совокупность текстов повышенной важности. (Можно продолжить параллель и вообразить, что внутри прозаической фразы курсивом наудачу, произвольно выделено какое-нибудь одно слово; тогда оно на фоне смежных будет восприниматься как повышенно важное, а читатель будет фантазировать почему. Непоследовательность Тынянова в том, что в теории он утверждает реальную «динамизацию» всех слов стихотворного текста, а иллюстрировать ее пытается примерами мнимой «динамизации» единичных слов стихотворного текста.)
Напротив, «динамизация» межсловесных связей в стихотворном тексте действительно порождает новые смыслы: там, где читатель ждет слабую связь (например, на стихоразделе), для него разрушаются реальные словосочетания, а там, где он ждет
