Московское наречие - Александр Дорофеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Весь городишко собрался в приемном покое гостиницы у телевизора на тонких, как у ягненка, ножках. Стулья были заняты, на полу не хватало места, так что лежали и под самим телевизором, глядя в потолок на бледные тени. Старец в экране душил одной рукой хрупкую шею музыкального инструмента, лаская другой дынное его тулово. Прозрачный медовый напев путался с храпом кавказского розлива, а коридорная уже скатывала на ночь, чтобы не уперли, ковровую дорожку.
Созерцая Бесзмеин со второго этажа, Туз вдруг понял, что такое ум – взгляд сверху и сквозь всякие, вроде темной основы, преграды. В нем взлет над миром, удаление от суеты, погружение в Творца и память прежних жизней. Так захотелось выпить по случаю озарения, да только суточные, как ласточки, улетучились. Пора просить взаймы.
Дядя Леня тем временем, наевшись меду, двигал мебель по номеру, бормоча какую-то околесицу: «Езда-узда, положенная в уста». Услышав о деньгах, загудел протяжно: «У-у-у! Советую, Тузок, – похмелье снимает. У-у-у! Особенно полезно для командированных. А ведь все мы посланы сюда в краткую командировку, но не постигаем, какие щедрые суточные нам выданы. Это тебе не два тридцать на день, а весь мир, каждая живая частица! В самом слове “команда”, заметь, не только приказ, но обещание наследства. А в его корне “манда” – завет и клятва. Сообрази, кто нами командует?»
Заметив, что соображает Туз плохо, профессор воскликнул: «Ясно сказано, будьте птичками да не пекитесь о хлебе насущном! А мы жаждем мертвого богатства, не разумея истинного значения слова, которое прежде всего говорит о сближении с Богом».
Замороченный Туз невольно загудел, недоумевая про себя, о каком богатстве толкует дядя Леня, когда всего лишь трешку у него попросил. Похоже, развезло его от меда. Так бывает с людьми, долго пившими чистый спирт. Хотя, возможно, пчелы повеселились на поле индийской конопли. И такое бывает.
Подобно филину, залетевшему невзначай в номер, Лелеков хлопал медовыми глазами: «Ох, Тузок, скверно у нас лингвистика развита! Бормочем, не понимая смысла. А ведь все сказанное становится сущностью этого мира. Недаром „лингва“ на латыни – язык, а в индуизме „линга“ – знак пола, каменный столб в виде члена. Еще три тысячи лет назад индийский грамотей Яска выделил четыре класса слов – имя, предлог, глагол и частицу. И с тех пор мало что изменилось. Добавили было член, а потом из ложного средневекового целомудрия заменили междометием. Вот мы и мучаемся, не осознавая себя главными членами божественного предложения. Все метим куда-то между»…
Уже опустилась на Бесзмеин тьма египетская, а дядя Леня никак не мог угомониться. Мельтешась по комнате, как летучая мышь, менял местами вещи. Не раз передвинул оба стула, кресло, шкаф и стол, приговаривая: «Все легчает в этом мире! Раньше-то гардероб не своротишь. На одном столе вся семья спала. А койки с панцирной сеткой? Танки! Если без колес, и втроем не одолеть – на века созидали. Ныне же все товары “повседневного спроса”, чтобы каждый день в магазин за новым. Похабный мир потребления, Тузок, пожирающий сам себя!»
Он взялся за кровать, намереваясь подтащить к окну, но только крякнул: «Вкушая вкусих мало меду, и се аз умираю». Легкая с виду лежанка оказалась неподъемной. И вдвоем не осилили – насмерть стояла. Ползая на корточках, Туз проверял, не прибита ли к полу. А профессор, разворошив постель, ощупывал матрац, как хирург больного: «Необъяснимое явление – кровать с безменом. Погляди, тут и циферки в ногах»…
И правда, в подножии матраца находилось окошечко, в котором маячила зыбкая арабская пустота – нули. Дядя Леня присел, и они задрожали, сменившись положительным числом четыре. Лег – выскочило ровно полпуда.
Туз осмотрел свою кровать и тоже отрыл окошко, известившее, что он втрое тяжелее профессора. Они долго взвешивались, меняясь кроватями, – стоя, сидя, ничком и навзничь.
«Что за птичий вес?! – недоумевал Лелеков. – Может, это не количественный, а качественный показатель?» Он уже лежал в постели, но то и дело подскакивал поглядеть на цифры, и матрац каждый раз вздыхал, выговаривая странное слово – пу-ру-ша.
И тут Туза вновь осенило: «Уж не устройство ли это Ра для измерения духовности!?»
«Так что же оно показывает, в каких единицах? – насторожился дядя Леня. – В амперах что ли?»
«Думаю, в градусах, – сказал Туз. – Недаром же говорят – крепость духа!»
Профессор встал и прошелся по комнате: «Выходит, твой крепче моего? Скорее всего, это в литрах или килограммах. Тогда твой тяжел, отягощен бытием, а мой – воспаряющий. В легкости свобода, а в тяжести ничего, кроме земного притяжения». И подпрыгнул, показывая, как легок.
«Сам чую бремя, – согласился Туз. – Так давит, что жить трудно и выпить хочется. Но как же в Библии сказано – мол, взвешен и признан слишком легким?»
Лелеков помрачнел, не находя ответа. Выключил свет, но долго еще ворочался, скрипя безменом. «Зачем Господу обвешивать грешных? – ворчал он. – Ему и так все ясно. Бесовская затея – весы. И куда мы угодили? Ах, и так полное бесправие, да еще тайком, без спросу вешают»…
Тупик времени
Всю ночь в тяжелом сне тщился Туз вспомнить, не он ли потерял три рубля у сухого фонтана селения Бесзмеин. Конечно, весь мир в наследство, но пока его получишь, хотелось бы иметь и простые суточные.
Едва окончилось двуединое согласие тихого рассвета и закричали уже птицы, верблюды, ишаки, как раздался стук в дверь комнаты. Известно, только беса помяни, немедля, в отличие от добрых духов, явится. А тут спозаранок привалило сразу два – в черных костюмах, шляпах и галстуках, а под воротниками носовые платки, оберегавшие крахмальную белизну рубашек от распаренных шей. Вылитые шайтаны.
«Хоп! – хлопнул себя по лбу первый. – Нашли наших!»
А второй защелкал языком, как начинающий соловей: «Получился, товарищи, ошибка! Здесь Бесзмеин Один, а вам в другой, в Тиринацатый, там копают раскопки»…
«Ну вот, как знал, что не туда попали, – распыхтелся слегка пожелтевший с вечера дядя Леня, тоже надевая костюм с галстуком. – Полупроводник-шлюха нарочно на полпути вытолкал»…
Первого шайтана звали Совхоз-баш, и с этим все было ясно, а второго – Завкли-баш.
«Зав, простите, какого клибаш?» – не понял профессор. Шайтаны переглянулись, но растолковали мягко, что не надо расчленять имя, означающее во всей его полноте Восхищенную голову.
«От слова “хитить”, понимаешь! – подмигнул Завкли и спросил: – Как спался новый мест?»
Лелеков сразу наябедничал на койки-безмены. Нахмурившись, шайтаны принялись их осматривать. Завкли даже прилег и внезапно заснул, упоенно всхрапывая.
«Устаем очень! – хлопнул его по лбу Совхоз. – А этот лежанка мне знакомый. Биракованный! Списан из санатории, где худеют, когда спят, большой начальник».
На улице стоял сияющий черный автомобиль, выглядевший так, будто и он при галстуке да в шляпе. Неловко было запихивать в него потрепанные чемоданы, тюки и ящики.
В пути шайтаны болтали без умолку, то прищелкивая соловьями, то булькая лягушками. Выяснилось, что голова Совхоза управляет всеми местными полями – хлопковыми, луковыми и арбузными, не исключая конопляных. А восхищенная Завкли заведовала все же здешним коммунальным хозяйством, куда относились фонтаны, мавзолеи, сквер культуры и прочие памятники старины, включая древнее поселение Мера, где раскапывали сейчас буддийский монастырь и куда, собственно, профессор с Тузом направлялись.
Но главная голова, директор Башкарма, правивший секретным, но известным всей стране Комбинатом бытовых услуг для высоких гостей, поджидал их в городе Бесзмеин, 13, закрытом вообще-то от посторонних из-за близости к границе.
«О, Башкарма не просто голова! – восторженно кивал Завкли. – Головища!»
По дороге в голой распростертой степи виднелись тут и там разновеликие врата, ровным счетом никуда не ведущие.
«Это бабы, – сказал Совхоз, – через них простой человек могут слышать волю Творца». «Вот прямо сейчас подойду и услышу?» – заинтересовался Туз. «Э! Ты-вы-ваш, – никак не мог определиться Совхоз с местоимением. – Совсем не простой человек!»
Вскоре остановились у мавзолея, покрытого небесной глазурью и вязаными, как узелковое письмо, арабскими буквами. «Тут у нас лежит Туман-ака, жена Тамерлана, – вздохнул Завкли так, будто самолично схоронил и по сию пору горюет. – Обязательно поклониться праху»…
Пока дядя Леня кланялся, изучая настенные росписи, Туз приметил горлицу, сидевшую на гнезде в пустом оконном проеме. Песчано-розовая, с длинным узким хвостом, что распахивается в полете округлым веером с белой каймой, она тревожилась, вертела головой, следя за всеми карими глазами. Ах, как хороша, нежна и туманна, точно горянка в горнице, эта горлица, аве Туман-ака! Туз позавидовал топтавшему ее хромому Тимуру, не зная толком, как его обозвать, – может, горл? «Не в том вопрос, кто был первее – яйцо или птица, а в том, кто умудрился эту птицу так трахнуть, что снесла целую вселенную, – размышлял остаток пути. – Вот уж поистине двойственно-космогоническая задача»…
