Капля крови - Евгений Воробьев

— Милый человек! — воскликнул Пестряков, обрывая выразительную и тягостную паузу, наступившую после слов Черемных, — Да кто же на последний патрон покушается? Твой НЗ! Неприкосновенный запас!

Начали пересчитывать боеприпасы.

У Тимоши оставались две гранаты, а в автомате девять патронов. У лейтенанта — девять патронов в пистолете да восемь в запасной обойме.

У Пестрякова в автомате сохранилось шестнадцать патронов. Четыре своих патрона он передал Тимоше и распорядился, чтобы тот отдал одну из двух гранат лейтенанту. Хорошо, что патроны от пистолета ТТ подходят к автомату! Пестряков собрался было поделить с Тимошей еще и патроны, заем Черемных, но поразмыслил и отдал их; пусть Тимоша заряжает в свой диск!

Группа, уходившая через фронт, стала богаче подвального гарнизона на две гранаты и двадцать пять патронов, поскольку у лейтенанта и пистолет был заряжен полностью, и запасная обойма при нем сохранилась, а у Черемных оставался только его НЗ.

Пестряков озабоченно потеребил ус, отстегнул от пояса кинжал и передал его Тимоше:

— Возьми, Тимошка, ножик… Какому-нибудь часовому — заместо разводящего.

— Сергейка был маленький… — неожиданно подал голос Черемных. — Вместо «ножик» говорил «режик». Режу хлеб режиком…

Все помолчали.

Тимоша повесил кинжал на пояс так торопливо, словно боялся, что Пестряков передумает и потребует свой кинжал обратно.

Лейтенант и Тимоша записали домашние адреса друг друга, а также адреса Пестрякова, Черемных и в свою очередь оставили свои адреса Пестрякову.

Но тяжелораненому никто своих адресов не оставил.

Черемных понял: товарищи, не отдавая себе в том отчета, мысленно уже вычеркнули его из строевой записки, которую с каждым восходом солнца составляет сама жизнь, властно решая, кому состоять сегодня на жизненном довольствии, а кому сниматься.

Пожалуй, и в самом деле не было большого смысла оставлять домашние адреса ему. Но бесконечно обидна и горька была эта нечаянная жестокость товарищей.

Поначалу она осталась незамеченной всеми. Только лейтенант спустя какое-то время спохватился и сунул записку со своим адресом в карман гимнастерки Черемных.

До полуночи было еще далеко, и Пестряков посоветовал лейтенанту и Тимоше прилечь, поспать перед дорогой; придет время, он их разбудит.

Тимоша улегся на матрац, пропел, нещадно фальшивя: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, пусть солдаты немного поспят», и тут же заснул беззаботным сном, будто собрался сегодня сходить с барышней в кино на последний сеанс…

А лейтенант долго не мог уснуть, он тяжело ворочался на тюфяке, который едва доставал ему до лодыжек.

На правом боку лежать неудобно, потому что он заткнул за пояс гранату. Запал в гранату не был вставлен, однако лейтенант с непривычки касался ее очень осторожно. На левом боку он вообще не умел спать: мама отучила еще в детстве. «Кто же спит, стеснив сердце? В жизни нет ничего более вредного!»

Он лежал на спине, по обыкновению закинув руки за голову, подложив под нее планшет, уставясь в низкий потолок подвала.

Плошка с трудом освещала подвал, так что в углах его скапливалась темнота. Фитилек по-прежнему подмигивал каждому близкому снаряду.

Обрывки воспоминаний, мыслей, мечтаний, самых интимных впечатлений бытия, смешиваясь все вместе, подступали к сердцу.

Память снова возвращалась к тем минутам, когда он сорвал с древка знамя, судорожно свернул его и сунул за пазуху, когда вытащил из люка бесчувственного Черемных, когда Пестряков впервые прикрикнул на него — он в самом деле весьма неловко нес раненого.

Ведь вот как случилось: сидел, или, по выражению десантников, загорал на броне, этот самый рядовой, козырял ему, лейтенанту, а дошло до критического момента — старшим оказался.

Лейтенант не раскаивался в том, что добровольно подчинился Пестрякову.

Конечно, было бы весьма героично обвернуть знамя вокруг груди под гимнастеркой и самому доставить, да еще, может, своей кровью пропитанное, в бригаду. А надежнее все-таки оставить знамя в подвале.

Если хоть один из четверых жив останется — знамя найдут.

Приятно размышлять сейчас о том, как он вернется к себе в бригаду. С каким шумным восторгом встретят танкисты его, пропавшего без вести, кого уже похоронили! Он возвращается чуть ли не с того света, да еще приносит с собой ценные разведданные, которые обеспечат успех нового наступления, да такого наступления, перед которым сама крепость Кенигсберг не устоит.

И вот уже после победы он возвращается к себе домой в Ленинград. Он нащупал в кармане гимнастерки ключ от английского замка, от парадного. В том же кармане хранится квитанция на сданный в самом начале войны радиоприемник СВД-9, и там же, в кармане, лежит заветный гривенник. Вот он звонит маме с вокзала из телефона-автомата и кричит ей голосом, который перехватывает спазма восторга: «Мамочка, я приехал!»

Они живут совсем близко от вокзала — Надеждинская, угол Невского проспекта. Не нужно и на трамвай садиться, когда приезжаешь с Московского вокзала. Шагай прямо по четной стороне Невского, мимо булочной-кондитерской, парфюмерного магазина «Ленжет», сосисочной, которую все называли «Три поваренка», мимо ателье, химчистки, комиссионного магазина, парикмахерской, цветочного магазина, мимо вывески «Соки — воды», мимо кинотеатра «Колизей», салона фотографии, мимо кафе, магазина галантереи — и вот ворота их огромного, о пяти дворах, дома. Галантерея, косметика и комиссионный магазин нисколечко не интересуют Олега. Но, черт возьми, какие существовали когда-то на белом свете сказочные заведения и как они волшебно назывались — «Булочная-кондитерская», «Сосисочная», «Кафе», «Соки — воды»!

Олег был бесконечно счастлив, что с наступлением позднего вечера навсегда выкарабкается из этой темной ловушки, в последний раз пролезет через узкий оконный проем, ведущий в мир.

Ему не придется больше вслушиваться в каждый шорох, грохот наверху и подавлять в себе тревогу. То даже не боязнь самой опасности, то боязнь, чтобы кто-нибудь не заметил, что ему вообще бывает страшно, и эта вторая боязнь намного больше первой…

Он мысленно перелистал заветную тетрадку со стихами, лежащую в планшете, и произнес про себя, отпечатывая на губах каждое слово:

И хоть бесчувственному телуРавно повсюду истлевать,Но ближе к милому пределуМне все ж хотелось почивать!

При этом Олег совсем не задумывался об испытании, которое ожидало его ночью: пройти к своим при такой насыщенности фронта войсками, при такой плотности огня! Сам он не хотел, не умел думать о том, что ведь и его может догнать какая-нибудь пуля.

Завтра он будет среди своих, по ту сторону фронта, он снова займет место в танке. Ах, как бы он хотел снова протиснуться своими негабаритными плечами через башенный люк!

Какое это все-таки счастье — воевать на своем посту, делать умелыми руками то дело, которому обучен!

Трудно быть героем в одиночестве, когда и поведения твоего оценить некому. Легче воевать на глазах у экипажа, когда ты стараешься заслужить одобрение товарищей, отличиться.

Да, завтра, послезавтра Олег уже будет в танковой бригаде. Весьма возможно, что пришли письма от Ларисы, от мамы. Может, в «Красноармейской правде» напечатали его стихотворение «Граница», которое он переправил в редакцию с тем самым очкастым корреспондентом. А вдруг уже несколько писем из Ленинграда ждут его не дождутся у бригадного почтальона Харитоши!

Блокада давно снята, но Олег по-прежнему представляет себе Ленинград таким, каким он знал его по рассказам фронтовиков и каким, конечно, его не описывала Лариса в письмах, просмотренных военной цензурой: с неподвижными трамваями, застигнутыми обстрелом на полпути между остановками, в зареве горящих домов, которые некому тушить, в снежных сугробах на Невском проспекте, с детскими санками, которые сделались основным видом городского транспорта, с очередями за хлебом и кипятком, с прохожими-скелетами, с трупами людей, умерших на улице голодной смертью.

За дни пребывания в подвале Олег впервые узнал, что такое голод! Но он голодает всего какую-то неделю, а Лариса и другие ленинградцы живут впроголодь уже три года с лишним.

Чьи-то берущие за сердце стихи вложила недавно Лариса в письмо:

Сто двадцать пять блокадных граммС огнем и кровью пополам!..

Лишь после отъезда Олега на фронт Лариса познакомилась с мамой: сама пришла к ней домой. Почему же он не познакомил их прежде? Наверное, потому, что сам не отнесся поначалу к своему знакомству с достаточной серьезностью. Ну вместе ходили в Дом писателей на вечер одного стихотворения. Ну ездили в Петергоф на проводы белых ночей; это было перед самой войной. А в одну из белых ночей Олег вернулся домой под утро. Он покривил душой и сказал маме, что на Неве развели мосты и он остался ночевать у друзей, чтобы не идти пешком с Петроградской стороны вкруговую, через Сампсониевский мост и Выборгскую сторону.