Не хочу быть полководцем - Валерий Елманов

Уф, устал. Но, кажется, ничего не забыл. И про свою опалу, то есть свидание с инквизицией, тоже. Получить в руки зарубежный опыт — это одно, но если человек вдобавок еще и пострадал от вопиющей неблагодарности царя, то есть короля, ну да один черт, в смысле венец, то тут уже ощущаешь сходство судеб, а отсюда до родства душ рукой подать.

С учетом того, что работал, можно сказать, с листа, кажется, получилось неплохо. Разумеется, ничего этого — комиссия, границы от мавров и прочее — мы с Валеркой не разрабатывали. Пришлось понадеяться, что смогу сработать на голом экспромте, и вроде бы не зря.

А князь так ничего нужного от меня и не добился. А уж как вертелся, как умно, да с хитрым подходцем то с одного боку, то с другого выныривал, но все одно — никак. Впрочем, это ему казалось, что умно. На самом деле пер, как бык на красную тряпку, но тореадор был хитрее и вовремя отскакивал, не забывая издевательски помахивать плащом. Да, организовали, да, обеспечили, а ваш покорный слуга хоть и не был там в заглавных — годков маловато, но, несмотря на молодость, один из… Но остальное в гостях. Как приеду, так все и расскажу.

А он-то, наивный, обеспокоился. Ишь чего придумал — забуду я приехать. И не мечтай. Галопом примчусь. Хотя нет. Тут тоже торопиться ни к чему. Пусть потоскует, понервничает. Ничего страшного. Наоборот, на пользу…

В смысле, для меня.

Представляю, как он меня ждал эту неделю после свадьбы.

Ну ничего. Главное, что дождался.

Глава 6

КНЯЗЬ «ВПЕРЕД!»

Думаю, в те минуты, когда мы с князем Воротынским мило беседовали о том, о сем, короля Испании Филиппа II всякий раз охватывала безудержная икота. Говорят, она наступает оттого, что человека вспоминают. Я где-то читал, что король мучился от ее приступов всю жизнь. Не знаю, как насчет всей жизни, но поздней осенью тысяча пятьсот семидесятого года, вплоть до декабря, я и Воротынский вклад в эти приступы внесли. И весомый.

Доставалось Филе от меня по полной программе. Я ему припомнил и неумелую политику в отношении своих колоний в Новом Свете, и любовь к мучительству, и то, как он был жесток со своими подданными в той же Фландрии, устраивая погром за погромом, и его безудержный религиозный фанатизм — все пошло у меня в ход.

Нет-нет, я же говорил, история — штука интересная, но это не моя стезя, и научными трудами, включая даже научно-популярные, я никогда не увлекался. А вот художественную литературу читать любил всегда. Так что мне оставалось лишь припомнить «Легенду об Уленшпигеле», и все. Разумеется, написана она Шарлем Де Костером весьма необъективно, кто спорит. Но от автора художественного произведения объективности вообще трудно требовать. Если чуточку удариться в патетику, то он пишет сердцем, а требовать от сердца беспристрастности глупо. Есть, конечно, и такие книги, которые написаны головой. Они объективны, хотя тоже относительно. Но вот их-то как раз читать неинтересно. Не забирают, не хватают за живое — сердца-то нет.

И потом, кому она нужна, эта объективность? Воротынскому? Да ему подавай совсем иное, чтоб он мог в мыслях перенести на себя и на царя Иоанна фразу, произнесенную про далекого гишпанского короля. Кстати, он, как я заметил, вслух подвергать критике самого царя или хотя бы легкому, вскользь, осуждению отдельные стороны его деятельности в общении со мной так и не рискнул. Хотелось — видел я это, но не решался. Чувствовалось, укатали сивку крутые горки, и, пережив одну опалу, угодить в новую он не хотел.

Да и зачем, когда совсем рядышком еще одна такая же сволочь в державном венце, только по имени Филипп. К тому же, согласно моим рассказам, он похож на царя как две капли воды, точь-в-точь. И уж тут-то Михаила Иваныч дал себе волю. Оторвался на бедном испанском короле по самое не балуй. Получалось вдвойне хорошо: человек и пар выпускает, и в то же время абсолютно лоялен к властям собственной страны — не придерешься.

И чем больше князь ругал короля, тем больше в нем разгоралось сочувствие ко мне, как к невинному страдальцу. А как же иначе? Да и не меня он жалел, если уж так разобраться — о себе печалился.

«Сходство судеб скрепило узы дружбы двух этих разных людей». Это я вычитал в какой-то книжке. Высокопарно, конечно, но что-то в этом есть.

Про себя князь поначалу рассказывал мало и скупо, да и то в редкие минуты полного откровения, то есть нечасто. Потом со временем я его раскрутил. Послушать было что. Военачальником стал в двадцать девять лет, в далеком тысяча пятьсот сорок третьем году. Тогда его, вернувшегося из ссылки, в которую он угодил вместе с отцом и братьями, поставили воеводой в приграничный город Белев. В следующем году он — воевода большого полка[16] и наместник Калуги. Потом «годовал» в Васильгороде[17] — тоже приграничье, на самом острие, направленном в сторону Казанского ханства.

Ну а дальше понеслось-поехало. Куда только не забрасывала его судьба! Он и здесь, в Костроме, в свое время ухитрился наместничать. Словом, покидало мужика по городам и весям изрядно. Когда Воротынскому едва перевалило за тридцать, Иоанн Грозный назначил его воеводой полка правой руки в своем неудачном походе на Казань. Это уже было круто. Учитывая, что тамошние полки по численности личного состава редко когда уступали нынешним дивизиям, это — генеральские погоны. А ведь он в то время был чуть старше меня.

Но больше всего Михаила Иванович любил вспоминать Казанский поход тысяча пятьсот пятьдесят второго года. Оно и понятно — пик карьеры. Он, да Андрей Курбский, вместе с которым за год до этого, будучи в Рязани[18], они гоняли ногаев, да Александр Горбатый-Шуйский — вот эта троица и ухватила львиную долю общей славы, заслуженно купаясь в ее лучах. Был еще Алексей Адашев, но он уже тогда был не в счет, находясь на особом положении. Помните, у Дюма — три мушкетера и д'Артаньян. Так вот Адашев — это и есть д'Артаньян, а Воротынский в числе мушкетеров.

Но опять-таки про дальнейшую судьбу своих коллег-полководцев — ни гу-гу. Ни о том, как скоропостижно скончался от нервной горячки в Феллине Алексей Адашев, оскорбленный необоснованными обвинениями со стороны царя, ни о том, как в результате клеветы положил голову на плаху, да еще вместе с семнадцатилетним сыном, Александр Горбатый-Шуйский, ни о побеге из Дерпта к польскому королю Сигизмунду II Августу Андрея Курбского, над чьей головой тоже завис царский топор. Как не было их вовсе.

Зато тысяча пятьсот пятьдесят второй год в стихах и красках. Приукрашивал, конечно, не без того. Послушать его рассказы, так он всем и руководил в большом полку, словно других воевод в нем и не имелось, хотя на самом деле Михаила Иванович был вторым, то есть, по сути, замом. Но про первого, про Ивана Федоровича Мстиславского, так ни разу и не упомянул.

И еще один вывод я о нем сделал как о полководце, причем опять-таки строго из его собственных слов. Худовато у него с налаживанием общей организации и контроля. Вот, например, рассказывал он, как его воины устанавливали напротив Арских и Царских ворот Казани туры. Это своего рода укрытия, находясь в которых можно совершенно безнаказанно стрелять по городу, потому что ставили их слишком близко от стен и для городских пушек они были тоже недосягаемы — «мертвая зона». Так вот, желая их уничтожить, татары учинили ночью неожиданную вылазку и едва их не захватили, но благодаря мужеству русских ратников, вовремя подоспевших из лагеря к этим турам, а также самого князя, сражавшегося в первых рядах и получившего несколько ран, казанцев удалось отбросить назад.

Ура герою? А кто спорит. Но если вдуматься, то получается как в детском мультфильме «В Стране невыученных уроков». Вначале кричат: «Слава гениальному математику!», а потом: «Позор двоечнику Виктору Перестукину!»

Неожиданная вылазка означает, что ни постов, ни охраны не было. Где рухнули на землю ратники, устанавливавшие эти укрепления, там и спать завалились. Дружно. Вповалку.

Понимаю, устали. С них особо и не спросишь — весь день с лопатами, да еще под обстрелом со стен. Тут свалишься. Но на то ты и полководец, чтоб подумать да тех, кто поработал, отправить в лагерь, на заслуженный отдых, а на замену прислать свеженьких. Да еще проинструктировать их как следует, хвоста накрутить. Мол, чую я, ребята, что ворог ныне ночью непременно постарается на вас напасть, ибо эти туры для них — нож в сердце. Потому ухо держите востро.

И все. Никаких тебе неожиданностей. Правда, потом было бы негде проявлять героизм, ну и ладно. Обошлись бы как-нибудь и без него. Да и без ран, что получил князь в этих самых первых рядах, исправляя собственную ошибку.

Но для этого надо было поставить себя на место врага: «Ачто бы я сделал, если б перед моими стенами неприятель возвел эдакую пакость?» И тут же дать ответ: «Да в ту же ночь и напал бы, чтоб все развалить». Только и всего. Но Воротынскому такое зазорно. Он на место поганого басурманина себя даже в мыслях никогда не поставит — не личит, дескать, такое русскому воеводе.