Одна судьба на двоих - Ольга Покровская

Я родилась в Приморье, в небольшом посёлке неподалеку от Владивостока. Жизнь всей моей семьи была неразрывно связана с океаном. Отец служил моряком на крупном торговом судне, мать работала на нём же корабельным врачом. Родителей я в детстве видела редко – от рейса до рейса. И каждое их появление было для меня праздником. Как другие дети ждут Нового года или дня рождения, так в моей жизни точками отсчёта были дни захода родительского корабля в порт.

Отца я таким и запомнила – человек-праздник. Он был не слишком высокого роста, но весь какой-то большой, могучий. Широченная бронзовая от загара спина, перекатывающиеся под кожей тугие бугры мышц, громадные ручищи, которые легко, с удивительной для них нежностью подхватывали меня с земли и сажали на плечи. Я до сих пор помню это обрывающееся ощущение в животе – уууух. И, наверное, на всю жизнь оно стало ассоциироваться с чувством счастья, радости, какой-то спокойной уверенности, что ты – в надёжных руках. Отец смеялся раскатистым басом, хохмил, рассказывал забавные случаи из рейса, включал погромче музыку, подхватывал деловито спешившую куда-то маму и принимался кружить её в танце. Он никогда не ругал меня за двойки или детские проделки, совершённые мной в его отсутствие. Ему просто жаль было тратить время на такие пустяки, когда он так ненадолго оказывался дома. Сказать, что я обожала отца – не сказать ничего. Он был для меня идеалом человека, немного нереальным – как мои любимые киногерои, ведь видела я его так редко, что образ его от раза до раза успевал слегка поблекнуть.

Мама… Она никогда не сидела без дела, всегда была чем-то занята и меня стремилась приучить к порядку и трудолюбию. И в то же время все это у неё получалось легко, без напряжения. Она вечно хлопотала по дому и напевала себе под нос. По рассказам деда ей, старшей из детей, рано пришлось повзрослеть, помогать матери, заботиться о младших, когда сам он уходил в море. При этом ей удавалось отлично учиться в школе и даже получить по окончании золотую медаль. И в медучилище у неё тоже были одни пятерки.

Только уже будучи взрослой, разглядывая старые фотографии, я пришла к выводу, что мама была красива классической спокойной красотой. А в детстве я часами могла смотреть на то, как она двигается, – легко, будто плывёт, превращая обычные рутинные домашние дела в удивительный танец. Взмахнула руками, повела плечами, качнула головой, рассыпав по плечам тёмные с шоколадным отливом волосы. Её волосы достались и мне, только у меня в детстве они были непослушными, торчали кое-как из наспех заплетённых косичек. А у неё взметались тяжёлой волной, искрясь в солнечном свете золотыми, бронзовыми и изумрудными искорками.

Мама…

Родители были для меня чем-то необычным. И даже наша квартира во Владивостоке была не настоящим домом, а сказочным местом, куда попадаешь только изредка и с удивлением бродишь, втягивая носом знакомый, но позабытый запах, прикасаясь к вещам, которые вроде бы знаешь давно, но всё равно ощущаешь до странности новыми.

Постоянно я жила у деда, в пригородном посёлке. Дед, мамин отец, раньше был моряком, много лет прослужил боцманом, а дома главой большого шумного семейства.

И дом его в посёлке тогда был гостеприимным, добротным, ладным. Возвращаясь из рейса, он постоянно что-то чинил, приколачивал, работая весело и споро. Мама много мне рассказывала об этом, но в моём детстве всё было уже совершенно иначе. Умерла бабушка – за много лет до моего рождения, погиб в автомобильной катастрофе младший сын. Мамина сестра, тётя Инга, вышла замуж и уехала куда-то под Хабаровск. К тому же в пятьдесят пять лет, как это полагается у моряков, дед был отправлен на пенсию, и от всего этого как будто бы разом закрылся в себе, не справившись с невзгодами. Нет, он не одряхлел, не сломался, но словно стал другим человеком – замкнутым и сумрачным.

Накануне очередного рейса родители привозили меня на своей ярко-жёлтой праворульной машине и сдавали с рук на руки деду. Тот никогда не выказывал при моём появлении особой радости, не бросался с объятиями, не начинал сюсюкать. Но по мгновенно вспыхивавшим тёмно-серым его глазам на обветренном лице я сразу понимала, что он крепко мне рад. Мне и самой, несмотря на предстоящую разлуку с родителями, становилось тепло и уютно на душе. Как бы ни манил меня шумный и весёлый город, именно здесь я была дома.

Я вернулась, а значит, будут тихие вечера у печки. Дед будет читать газету и чистить мне яблоки, станет рассказывать мне о кораблях, на которых ему доводилось плавать. И о тех, на которых не доводилось, но которые он всё же видел в разных портах мира. Я любила в такие минуты забиваться в уголок дивана, накрываться старым пледом и слушать, слушать. И представлять себе, как низко гудят пароходы, входя в гавань, как перекрикиваются на смешанных гортанных наречиях моряки, как морская вода плещет в борт судна.

Днём, если мне не нужно было в школу – из-за частых отлучек родителей меня отдали в поселковую школу, и из города я добиралась до неё на фырчащем, кашляющем и дребезжащем на каждой кочке автобусе-«пазике», а из дедовского дома ходила пешком, – мы с дедом отправлялись гулять в лес. Дед всё же был морским человеком, он не так хорошо разбирался в нашей «сухопутной» природе. Мы часами могли гулять с ним по лесу, находить загадочные тропинки, прислушиваться к уханью птиц, собирать травы летом и грибы осенью, пытаться отследить следы лесных зверей. Позже его сменил мой неизменный приятель Гришка. Он, в отличие от деда, жил в одном ритме с лесом, чувствовал его, как некий сродственный ему организм. Именно он открыл во мне способность не бояться, чувствовать животных и идти с ними на контакт. Именно от него, наверное, я навсегда усвоила, что бояться нужно не зверей, а людей, потому что ни одно живое существо, кроме человека, не наносит другому вред ради забавы, ради того, чтобы самоутвердиться.

В дедовском доме мне всегда было легко и спокойно. Дед, человек на людях достаточно резкий, обладал удивительной врождённой деликатностью. И если на меня вдруг находило одно из моих угрюмых настроений, он никогда не лез в душу. Я могла часами валяться на чердаке, на старой продавленной раскладушке с книгой. Он же лишь изредка заглядывал, спрашивал коротко: «Есть хочешь?» – и, если я молчала, уходил вниз заниматься какими-то своими делами.

Если же мы с Гришкой, осатанев от необузданного веселья, целый день носились по двору, играя в разбойников или пиратов, он никогда не шикал на нас. Лишь где-нибудь под вечер выходил на крыльцо и окликал:

– А ну руки мыть мигом! Ужин на столе!

Мы вваливались в дом, плюхались за стол и набрасывались на поджаренную мелкими дольками картошку с лесными грибами.

– Что, Григорий, – спрашивал дед, серьёзно поглядывая на нас, – как жизнь молодая?

И Гришка с набитым ртом отзывался:

– Бьёт ключом, Петр Афанасьевич.

Гришка…

Он появился в моей жизни, когда мне было восемь. Но мне казалось, что я, ещё не зная его, все равно думала о нём и мысленно разговаривала с ним. Словно бы какой-то детский воображаемый друг внезапно обрёл плоть и кровь.

В школе мне никогда особенно не удавалось ладить с одноклассниками. Я была довольно тихой, замкнутой девочкой, больше любившей засесть с книжкой где-нибудь в уголке под лестницей, чем участвовать в шумных детских проказах. Во мне не было лёгкости и кокетства, как в других девчонках, я часто не могла подобрать нужных слов, остроумно ответить на отпущенное в мою сторону замечание, и потому, наверное, слыла нелюдимой. И постепенно за мной укрепилась слава дикарки, отшельницы, с которой не стоит иметь дела. Нет, меня особенно не дразнили, не обижали – дед немедленно вмешался бы, если бы что-то такое стало ему известно. Меня просто не замечали, не принимали в расчёт. Если класс отправлялся куда-то на экскурсию, даже учителя, пересчитывая детей по головам, никогда не могли вспомнить, кто же этот загадочный двадцать седьмой человек в группе. А наткнувшись взглядом на меня, бормотали смущённо:

– Ах, точно, Рада…

А потом вдруг появился Гришка. Наша классная, Валентина Викторовна, завела его в класс как-то хмурым осенним утром и объявила:

– Дети, у нас в классе новый мальчик Гриша Михеев. Он теперь будет учиться с нами.

Я помню, как неохотно оторвалась от лежавшего на коленях под партой толстого тома Дюма – у меня как раз д’Артаньян должен был отправиться в Лондон за алмазными подвесками, подняла глаза и увидела перед доской насупленного лохматого мальчишку, который настороженно обводил всех нас внимательными цепкими глазами непонятного цвета. Меня как раз тогда и заинтересовали эти глаза – захотелось немедленно рассмотреть, какие же они на самом деле. Карие, зелёные, серые? Слишком много в них смешалось красок и оттенков. И в то же мгновение я внутренне напряглась, потому что единственное свободное место за партой было рядом со мной. А мне так вольготно жилось в одиночестве на моей последней парте, мне так не хотелось, чтобы ко мне подселяли этого странного мальчишку.