Вкратце жизнь - Евгений Бунимович

Однако бабу Розу не только не выгнали за чуждые каждому советскому человеку реплики, но даже и наградили несколько позже орденом Ленина – за то, что во время войны с неожиданной энергией она чуть не в одиночку смогла эвакуировать пресненских детей за Волгу, в Елатьму.

На старости лет баба Роза сама уже плохо помнила, за что именно получила Ленина на грудь, однако заветный орден не снимала практически никогда, потому как благодаря платиновому профилю вождя проходила без очереди к врачу в поликлинике и к инспектору в райсобесе.

Каких именно детей она вывозила? Когда? Почему? Этих подробностей семейная легенда не сохранила. Наверное, в начале войны, в дни московской паники. Знаю только, что никто по дороге не пропал, не заболел.

Недавно на излете встречи с читателями в кунцевской библиотеке (ехать не хотелось) ко мне подошла самая древняя из дюжины слушавших меня интеллигентных старушек, назвала бабушкино имя, спросила, не родственница ли.

Оказалось – одна из тех девочек, которых бабушка тогда спасала. Она держалась за мой рукав и тихо плакала.

Почему я испытал в тот момент только неловкость? Почему ни о чем ее не расспросил?

Изначально баба Роза была учительницей математики, но я не помню, чтобы когда-нибудь она пыталась чему-нибудь меня научить. И даже не помню, чтоб она проявляла особый интерес к детям (в частности, к нам, своим внукам). Наверное, это связано с тем, что основную часть жизни баба Роза прослужила грозным наробразовским инспектором.

К нам они с дедом наезжали по выходным. Вроде как в гости, но все же это больше напоминало плановую инспекторскую проверку.

Мама эти регулярные инспекции очень не любила. А я был совсем не против, поскольку после торжественной церемонии разоблачения (пыльники, шляпы, перчатки, галоши) прямо в коридоре мне вручалась дежурная шоколадка “Красный Октябрь”.

Старший брат, как все студенты и аспиранты оттепельных времен, постоянно крутил на своем магнитофоне десятки раз переписанные, перемотанные с бобины на бобину, подклеенные специальным вонючим клеем (часто рвались) коричневые пленки с любительскими записями кумиров тех времен – бардов.

Когда Высоцкий в очередной раз прохрипел, как по дороге в Мневники Голду Меир он словил в радиоприемнике, как-то впроброс выяснилось, что с Голдой Меир, премьер-министром Израиля, так раздражавшего наше миролюбивое государство, что мы разорвали с ним всяческие отношения, включая дипломатические, баба Роза некогда, еще в Киеве, была хорошо знакома (жили по соседству).

Советского пионера, коим я тогда был, такие скрещения судеб ошеломляли.

После смерти деда баба Роза долго жила одна у себя на Спиридоновке в комнате с большим эркером, где у нее размещался зимний сад с фикусом, подаренным благодарными вечерниками.

Перед телевизионным ящиком с крохотным экраном стояла заполненная водой линза, худо-бедно увеличивавшая изображение. Бабушка смотрела через линзу телепередачи, а я – с обратной стороны линзы – на нее, на мутноватую люстру, на худосочный фикус, на портрет деда на стене.

Баба Роза старела, грузнела, плохо соображала, почти не выходила из дому. Мы по очереди завозили ей продукты и пили с ней чай с пряниками.

Переезжать она отказывалась, привыкла жить самостоятельно, но звонили в панике соседи (забывает выключить свет на кухне, а если газ…).

Вместе с бабушкой мы старательно перевезли к нам весь ее нехитрый скарб: шкаф, буфет, кровать, люстру, фикус, расставили и развесили в специально выделенной комнате вроде бы точно так же, как было у нее на Спиридоновке.

Надеялись, что так она легче перенесет перемену обстановки.

Но баба Роза на новом месте сразу очень сдала, к жене моей Наташе по причине модной тогда короткой стрижки обращалась “молодой человек”, просила: “Молодой человек, вот вам телефон моего сына, позвоните ему. Здесь у вас все хорошо, но пусть он меня заберет домой”.

Наташа звала сына (то есть моего отца), он пытался что-то объяснить. Не получалось. Она угасала.

Похоронили бабу Розу возле деда, в Вострякове, на еврейской стороне.

Фотографию деда на черном лабрадоре памятника поменяли на другую – где они вместе, рядом, на скамейке у Патриарших.

Про папу

Отца моего баба Роза родила в 1917 году. Том самом.

Накануне ночью большевики ворвались в Киев, потом город еще многократно, чуть не ежедневно, переходил из рук в руки – белые, красные, зеленые, жовто-блакитные, невесть какие.

Папа продержался на этом свете дольше, чем его ровесница советская власть, и в отличие от нее всегда находился в здравом уме и трезвой памяти. Когда ему было за восемьдесят, сокрушался, что память уже не та и на лекциях в университете ему приходится заглядывать в конспект, а это неловко.

В летнюю сессию отец еще успел принять у студентов экзамены и в начале июля, оказавшись первый раз в жизни в больнице, больше всего переживал, что не успел принять пересдачи у двоечников.

Из больницы он уже не вышел.

Дом у Патриарших прудов, где прошли его школьно-студенческие годы, – одно из самых моих московских мест.

В канун войны отец поступил в аспирантуру мехмата. У него была бронь, но он ушел на фронт добровольцем. И, похоже, только потому живым вернулся. Все-таки воевал в регулярной армии, был боевым офицером, при оружии и обмундировании.

Те, кто остался, полегли потом тут же, под Москвой, в ополчении – безоружные, в суматохе и неразберихе. Почти все его однокурсники, друзья.

Пушечное мясо – Московский университет, Консерватория…

Чудо. Единственный сын в семье, прошел всю войну, был на передовой, в артиллерийской разведке, и вот – вернулся живым и невредимым.

Из военных наград отец ценил не самые высокие, а самые ранние. В конце войны, когда все шло к победе, награждали много и многих. В начале войны – очень редко и очень за дело. Он показывал не сами ордена-медали, а оборотную сторону, где были выбиты совсем маленькие номера.

Перед каждым 9 Мая я чистил ордена его и медали зубным порошком, и они с мамой отправлялись в Парк культуры на встречу с однополчанами.

Потом, когда мамы не стало, мы с братом сопровождали отца, наши жены и дети. В этом мы являли собой образцовую советскую семью.

В парке было весело – встречи, объятия, много ветеранов. После встречи папины однополчане шли к нам домой – многие были не из Москвы, специально приезжали.

Это был редкий случай, когда я мог увидеть в нашей довольно чинной профессорской квартире совсем других людей – шумных, простецких, сильно пьющих, совсем не похожих на наших родственников и друзей семьи.

Они хохотали до слез, вспоминали про войну только смешные истории, папа тоже.

Меня поначалу это удивляло. Это были шестидесятые годы, уже появились непарадные книги и фильмы о войне – жесткие, суровые, “окопная правда”, а они все смеялись, пили, пели, вспоминали молодость.

Не хотели про страшное. Байки травили.

Про то, как отец за все годы войны так и не начал толком ни пить, ни курить. “Боевые сто грамм” иногда все же заливал для храбрости, но не курил – вообще.

Положенную махорку менял на шоколад (это семейное, и для меня горький шоколад как наркотик).

Однажды в Венгрии, под Будапештом, они собрались заночевать в полуразрушенном замке. Пошли проверять помещения (мало ли что) – и провалились в подвал, весь забитый подозрительными серыми плитами (взрывчатка?). В холодном поту, со всей осторожностью, медленно поползли к выходу. И тут отец что-то учуял.

Против всех правил безопасности и инстинкта самосохранения – не выдержал, отколупнул кусочек, попробовал на вкус.

Это был шоколад-сырец.

Или вот: как на допотопной “этажерке” летели в разведку, а за ними фашист (“фриц”) увязался. Наверняка бы сбил.

В последнюю минуту они увидели торчавший неподалеку шпиль колокольни и начали вокруг него кренделя выписывать. А немецкий самолет мощный, грозный, но не юркий, приблизиться к колокольне не мог, рисковал врезаться. Ждал, ждал, ждал, кружил над ними, плюнул и улетел.

Спаслись. Бог помог, можно сказать.

Лишь однажды отец мне рассказал, как шел тяжелый бой, и они с трудом наступали, и впереди глубокий ров, и наступление стало захлебываться: ни танки, ни орудия не могли проехать.

Дали команду – и этот ров засыпали трупами. Наши и немцы вперемешку.

И они поехали на раздолбанном “газике” – по этим трупам.

Видимо, то мягкое, пружинящее движение-качание застряло в нем. Забыть его отец не смог.

В отцовских бумагах есть листок в клетку – похоже на торопливый конспект выступления ветерана перед пионерами. Военная хронология, послужной список:

июнь 41 – начальник разведки артиллерийского дивизиона, отходили, тащили с собой технику, старались не напороться на немцев, тревога за Москву, за ополченцев… весна 42 – командовал группой разведчиков, которая была направлена для выполнения спецзадания в блокадный Ленинград… Курская дуга… 29 сентября 1943 – форсирование Днепра, ночью, на подручных средствах, потом удерживали плацдарм… 27 января 1944 – Корсунь-Шевченковская операция, дождь и мокрый снег, распутица, прорывались все время, 8 февраля – попытка вырваться, 17 февраля – прорыв…