В родном углу - Николай Лейкин

— Есть, есть, баринъ. И хорошій докторъ есть… Нашъ земскій врачъ Нектарій Романычъ Кладбищенскій. Фамилія-то только непріятная… — улыбнулся управляющій. — Изъ духовнаго званія онъ… А какой хорошій человѣкъ. Жена моя, старуха, благодаря ему теперь только и свѣтъ видитъ… Параличемъ ее тронуло, языкъ, руку, ногу повредило — и выпользовалъ. Ходитъ теперь… Ногой приволакиваетъ, а ходитъ, дай Богъ ему здоровья. Прямо душу свою въ нее клалъ… Какъ мать надъ ребенкомъ первое-то время сидѣлъ. А фамилія — Кладбищенскій, ну, другіе и обѣгаютъ.

Разсказывая про жену, угрюмый старикъ управляющій оживился, и лицо его прояснилось.

— Ну, такъ что-жъ, что Кладбищенскій по фамиліи? Мало-ли какія фамиліи бываютъ, — сказалъ, улыбаясь, въ свою очередь Сухумовъ. — Вотъ его и позовите.

— Нѣтъ, я къ тому, что мнѣніе у другихъ… Но у насъ есть еще другой докторъ. Тотъ изъ евреевъ.

— Я не мнительный. За Кладбищенскимъ и пошлите.

Черезъ полчаса Сухумовъ обѣдалъ, сидя въ бабушкиной спальнѣ. Аппетита у него въ самомъ дѣлѣ никакого не было. Камердинеръ подалъ ему пепсинное вино. Онъ выпилъ рюмку, но и она не прибавила ему аппетита. Супу съ перловой крупой Сухумовъ съѣлъ три-четыре ложки и потребовалъ у камердинера пузырекъ съ хинной настойкой. Накапавъ въ рюмку капель тридцать настойки, онъ снова налилъ пепсиннаго вина, опять выпилъ, но и эта смѣсь не разбередила ему аппетита на поданную телятину. Онъ съѣлъ ея также очень немного, набросился на соленый огурецъ, но и его не могъ доѣсть. Поданъ былъ еще карась, жареный въ сметанѣ, а затѣмъ клюквенный кисель съ молокомъ, но Сухумовъ до нихъ уже не дотрагивался.

— Почти ничего не изволили кушать… — замѣтилъ камердинеръ Поліевктъ, убирая со стола.

— Движенія не было… Почти сутки въ дорогѣ… Въ вагонѣ трясетъ… Ночью плохо спалъ, отвѣчалъ Сухумовъ, закуривая сигару. — Вотъ и курить не хочется. Закурилъ по привычкѣ.

— Скушайте хоть киселька-то. Понатужьтесь… Это нѣжное… Вѣдь доктора въ Петербургѣ говорили, что вамъ кушать надо больше.

— Да, когда ѣсть хочется. А если не хочется? Да и не можетъ хотѣться, если нѣтъ движенія.

— Пятнадцать верстъ отъ станціи по ухабамъ ѣхали, такъ какого еще движенія надо, помилуйте!

— Ну, усталъ съ дороги. Просто усталъ. Вотъ примусь здѣсь дѣлать моціонъ, и аппетитъ сейчасъ явится. Велю выстроить ледяную гору, буду кататься съ горы. Буду кататься на конькахъ… Катокъ устрою. На лыжахъ буду ходить… Свѣжій воздухъ, моціонъ, хорошій сонъ… Вотъ не знаю еще, какой здѣсь сонъ будетъ. Въ Петербургѣ въ послѣднее время я спалъ плохо, совсѣмъ плохо.

Планируя свою предстоящую жизнь въ деревнѣ, Сухумовъ, попыхивая сигарой, прилегъ на кушеткѣ, развернулъ привезенную съ собой газету и сталъ читать ее.

— Прикрой мнѣ пожалуйста ноги пледомъ… сказалъ онъ камердинеру.

— Протопить не прикажете-ли? — предложилъ тотъ, прикрывая Сухумова.

— Нѣтъ, не надо. Вѣдь давеча сказывали, что ужъ топили сегодня. Да и вообще въ прохладной комнатѣ сонъ лучше бываетъ. А ты уходи… Нужно мнѣ будетъ тебя, такъ я позову. Гдѣ тутъ звонокъ?

— Звонокъ надъ вами, надъ кушеткой._

— Вижу, — пробормоталъ Сухумовъ. — Можешь уходить.

Говоря съ камердинеромъ, онъ кряхтѣлъ и ежился, какъ старикъ, и щурился на горѣвшую лампу.

Камердинеръ, забравъ со стола все на большой подносъ и уходя, говорилъ:

— Кушанье-то я къ ночи приберегу. Можетъ быть, потомъ захотите покушать.

— Ты знаешь, что я теперь не ужинаю. Да и вообще ничего холоднаго ѣсть не стану. Во всемъ холодномъ сейчасъ образуются среды… и въ нихъ разводки вредныхъ бациллъ и бактерій… Ну, да ты все равно этого не понимаешь. Ступай.

— Ну, хорошо, хорошо. Главная статья, что вы ничего не кушали, — все еще бормоталъ въ дверяхъ камердинеръ. — Вотъ отчего я и боюсь, что захотите кушать. Я вотъ что… Я спрошу яицъ, и если вы за чаемъ захотите кушать, то сварю вамъ яицъ всмятку.

— Какъ хочешь, какъ хочешь. А только какія яйца! Они развиваютъ сѣроводородъ и вздутіе кишекъ дѣлаютъ, а это на ночь нехорошо. Вотъ ужъ я немножко поѣлъ, а чувствую, что у меня температура тѣла повышается. Мурашки по спинѣ забѣгали. А это значитъ, что я лихорадить начинаю.

— Хинину облатку прикажете приготовить?

— Нѣтъ, покуда не надо. Но температуру смѣрить слѣдуетъ. Принеси градусникъ. Онъ въ маленькомъ саквояжѣ.

Камердинеръ принесъ градусникъ. Сухумовъ вынулъ его изъ футляра и поставилъ себѣ подъ мышку.

— Ступай! — опять произнесъ Сухумовъ, укладываясь поудобнѣе.

Камердинеръ ушелъ не сразу. Онъ пристально посмотрѣлъ на Сухумова, съ соболѣзнованіемъ покачалъ головой и тихо проговорилъ:

— И какъ это вы, ваша милость Леонидъ Платонычъ, въ вашихъ молодыхъ годахъ такъ достукались! Вѣдь еще молодой человѣкъ, посмотрю я на васъ.

— Ну, что объ этомъ разсуждать! Не твоего это ума дѣло. Вотъ здѣсь въ тиши, при моціонѣ на чистомъ воздухѣ поправлюсь, — сказалъ Сухумовъ и прибавилъ:- Натяни на меня пледъ по поясъ.

Камердинеръ исполнилъ и спросилъ:

— Не хотите-ли лучше туфли надѣть? Въ сапогахъ-то тяжело.

— Нѣтъ, не надо. Я вѣдь долго лежать не буду, — пробормоталъ Сухумовъ, чувствуя, что камердинеръ ему надоѣдаетъ своей внимательностью.

Но тотъ все еще не отставалъ.

— Бромъ на ночь по прежнему принимать будете?

— Само собой.

— А самоварчикъ къ какому времени прикажете приготовить?

— Я позвоню и прикажу. Ступай! Надоѣлъ! Дай мнѣ отдохнуть!

Сухумовъ уже почти закричалъ. Камердинеръ скрылся.

Сухумовъ лежалъ, но ему не читалось. Онъ бросилъ газету, зажмурился и попробовалъ заснуть, но заснуть не могъ, хотя и былъ утомленъ. Въ вагонѣ онъ почти не спалъ. Онъ сталъ прислушиваться къ тиканью старинныхъ часовъ въ деревянномъ футлярѣ, стоявшихъ на тумбѣ краснаго дерева со шкапчикомъ, и бронзовой инкрустаціей.

Однообразное тиканье часовъ обыкновенно гипнотизируетъ, навѣваетъ сонъ, но у него сна не было, сонъ бѣжалъ отъ него. Это часовое тиканье какъ-бы выговаривало Сухумову нѣкоторыя слова.

Сначала до слуха его доносилось:

Іодъ, бромъ… іодъ, бромъ… іодъ, бромъ…

А затѣмъ:

Не-вра…сте-никъ, не-вра…сте-никъ… Не-вра… — сте-никъ…

Сухумовъ вскочилъ съ кушетки и сѣлъ.

III

«Температура еще не ахти какая! — подумалъ Сухумовъ, посмотрѣвъ на градусникъ, вынутый изъ подъ-мышки. — Тридцати восьми полныхъ нѣтъ».

Онъ прошелся нѣсколько разъ по спальнѣ бабушки и вторично осмотрѣлъ ее. Затѣмъ остановился передъ туалетомъ бабушки со множествомъ ящиковъ и ящичковъ и сказалъ себѣ:

«Надо будетъ разобраться въ этихъ ящикахъ и посмотрѣть, чѣмъ они наполнены. Можетъ быть и мемуары бабушки есть, записки, письма. Въ молодости бабушка даже поэтессой была. Стихи пописывала. Такъ мнѣ покойница мать моя сказывала. Да и вообще надо разобраться. Въ письменномъ ея столѣ… въ книжныхъ шкапахъ и въ кабинетѣ. Вотъ и работа для меня здѣсь въ глуши будетъ. Все-таки не такъ скучно станетъ въ одиночествѣ».

Въ божницѣ, гдѣ теперь уже горѣла лампада, онъ увидалъ двѣ толстыя обгорѣлыя вѣнчальныя свѣчи съ розовыми бантиками изъ лентъ. Свѣчи были совсѣмъ пожелтѣвшія и бантики вылинявшіе.

«Чьи это вѣнчальныя свѣчи? — мелькнуло у него въ головѣ. — Бабушки и дѣдушки или моихъ матери и отца? — Но онъ тотчасъ-же спохватился и сказалъ себѣ:- нѣтъ, мать вѣнчалась съ отцомъ въ Петербургѣ и сюда, къ бабушкѣ, только одинъ разъ заглянула съ моимъ отцомъ тотчасъ послѣ свадьбы на недѣлю, мимоѣздомъ, когда отецъ отправлялся въ полкъ, къ мѣсту служенія».

Вообще о своей матери, урожденной княжнѣ Ольгѣ Петровнѣ Волховской, онъ мало зналъ, хотя мальчикомъ, до отдачи его въ закрытое привиллегированное заведеніе, жилъ съ нею за границей въ Парижѣ, въ Баденъ-Баденѣ, въ Трувилѣ, въ Виши. Мать его въ то время была ужъ вдовой. Отца онъ совсѣмъ не помнитъ, но изъ разсказовъ матери знаетъ, что отецъ былъ гусаромъ, командовалъ эскадрономъ и умеръ скоропостижно во время ученья. Онъ любилъ поѣсть и выпить и отличался такой тучностью, что она даже мѣшала его кавалерійской службѣ, такъ какъ на лошадь онъ садился со скамейки или съ крыльца. У Сухумова имѣлась выцвѣтшая старая фотографія отца. Отецъ былъ лысъ, имѣлъ двойной подбородокъ и усы у него только въ зародышѣ, не взирая на зрѣлый уже возрастъ. Мать была болѣзненная женщина или сказывалась такой, но за границей она все время лѣчилась. Онъ былъ ея единственнымъ сыномъ, но состоянія отъ нея не унаслѣдовалъ. Она жила не по средствамъ, въ концѣ-концовъ проигралась въ Монте-Карло въ рулетку и умерла на югѣ Франціи. Передъ смертью своей мать вызвала его къ себѣ, но онъ ужъ не засталъ матери своей въ живыхъ. Случилось это лѣтомъ во время каникулъ. Ему сопутствовалъ отправлявшійся во Францію на побывку французикъ-гувернеръ, нанятый опекуномъ. Оказалось, что мать его незадолго до своей смерти перешла въ католичество и завѣщала похоронить себя за границей, тамъ, гдѣ умерла. Гувернеръ, сопровождавшій молодого восемнадцатилѣтняго Сухумова, совсѣмъ закружилъ его за границей. Такая жизнь Сухумову понравилась. Попавъ въ Парижъ къ своей теткѣ по отцу баронессѣ Функельштейнъ, тоже вдовѣ, проживавшей давно уже за границей, онъ остался жить при ней и въ Петербургъ въ учебное заведеніе ужъ не поѣхалъ, написавъ въ опеку, что будетъ продолжать учиться въ Парижѣ. Тетка баронесса Функельштейнъ также письменно ходатайствовала у опекуна объ оставленіи Сухумова при ней.