Перед облавой - Дмитрий Вилинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одевшись, я отправил Гришу в гимназию с поручением по пути дать знать Панкову, а в гимназии сообщить Александру Андреевичу, что в 2 часа я буду рад их видеть и потолковать о нашей поездке, которая должна состояться нынче же, часов в 6 вечера.
Необходимость видеться кое с кем из моего начальства и сослуживцев значительно сократила время; возвратись домой, я застал Панкова, Александра Андреевича и Гришу – дружина в сборе. Степан накормил нас сквернейшим обедом, потом мы проболтали за чаем часов до 5 и на тройке моих караковых, уютно уместившись в широком тарантасе, тронулись в путь по ухабистому шоссе.
Пока мы проедем 26 верст, отделяющие нас от имения Борок, я попрошу позволения сказать несколько слов о моих спутниках. Чтобы они ни делали дорогой, нас это не касается… Пускай Степан вертится и покашливает от нетерпения на козлах и поминутно надоедает кучеру: «Ты левую-то стегани – ишь она постромки повесила… Кореннику-то ходу не даешь, натянул вожжи, словно струны на балалайке… Эх, кучер!..» Пусть Гриша егозит, прыгает, шумит и восторгается… Пускай Александр Андреевич рассказывает всевозможные небылицы, приправляя их фразой: «Вы не поверите, ей-богу», – а Панков возражает ему хладнокровно: «А ты думал поверю?» – и трунит часто очень зло то над Александром Андреевичем, обзывая его зверобоем и правдогонителем, то над стариком Степаном, советуя ему не кормить людей вместо котлет угольями, так как он не самовар, а Егор Иванович Панков, и какой ни на есть, а все-таки «титулярный советник». Пусть же их тешатся, а я расскажу, что они за люди-охотники…
Оставлю в стороне своего вертопраха Гришу, о нем распространяться много нечего: единственный сын, любимец матери (отца он лишился еще малолетком), Гриша не был «маменькиным сынком», считался добрым товарищем и хорошим учеником в своем классе, что нисколько не мешало ему получать единицы во время пагубной мысли о предстоящей охоте. Гриша питал такую болезненную страсть к ней, что, кажется, самого себя готов был принести в жертву всевозможным четвероногим и крылатым тварям. Он вообще кипел восторгом и со временем обещал превратиться из юноши, как называл его Панков, в доброго малого и вместе сделаться хорошим охотником, так как уже теперь, в 17 лет, начинал отлично стрелять.
Двадцать лет тому назад я представляю себе Егора Панкова точно таким же юношей, да, двадцать лет, не меньше, потому что Егору Панкову стукнуло 37 и «просвистал» он свою молодость… Однако и теперь еще все в нем молодо, все, начиная от его смуглого, красивого, мужественного лица и кончая чисто ребяческим увлечением, которому он предался всею своей доброй открытой натурой…
На все в жизни, не исключая своей кухарки, старухи Катюшки и легавой суки, Панков смотрит несколько с философской точки и мирится со многим, хотя мне положительно известно, что он терпеть не может узких брюк, кошек и полковых писарей. Кто знает Панкова, тот не в силах не полюбить в нем русскую теплую душу с открытым воротом; в душе этой столько человечности и безукоризненной честности, что даже некоторые странности и причуды, часто свойственные каждому человеку, в нем как-то мягче…
Словом, Егор добрый малый, но своего рода «кулик», один из тех куликов, которым «и дым отечества и сладок, и приятен». Я не хочу сказать этим, чтобы Панков был хулителем всего неотечественного, нет, но он делался угрюм и зол, и больше всех почему-то на самого себя, при соприкосновении к некоторым несовершенствам нашего дорогого отечества. В нем нет ненависти к «немцам» потому лишь, что они «немцы», и его честная славянская натура чужда пристрастия, он только, как каждый русский душой и телом, стоит за богатыря – свое отечество богатыря, в котором проснулись далеко не все еще молодецкие силы…
Конец ознакомительного фрагмента.