Зеленоглазая моя погибель - Анатолий Ярмолюк

– Это – да, – обобщил я. – Чрезмерное потребление водки при нашем образе жизни – дело разорительное. А то еще, глядишь, и замерзнешь где-нибудь по пьяному-то делу. Бывали случаи… Так что – с такой-то твоей философией я вполне согласный.

– Ну, коль согласный, то и пиши, – дал свое окончательное напутствие Динозавр.

Ну и вот вам мой рассказец. Или, правильнее будет сказать, наш с Динозавром. Потому как я благородно отказываюсь от единоличного авторства и беру в полноправные соавторы Динозавра. И это в высшей степени справедливо, потому что не будь Динозавра и его вдохновляющего слова, не было бы и самого рассказца.

И это – во-первых. А есть еще и во-вторых. Вот откуда, можете спросить вы у нас с Динозавром, когда прочитаете наш рассказец, мы взяли такие сокровенные подробности из жизни батюшки Евгения? И, может быть, вы даже обвините нас с Динозавром в клевете, домыслах и разном прочем злопыхательстве на батюшку Евгения. На это я и Динозавр можем ответствовать, что никакой клеветы, домыслов и злопыхательства применительно к батюшке мы себе не позволяли, и все, о чем написано в нашем рассказце – правда до последнего междометия.

А откуда мы с Динозавром прознали о той правде? Ну, мы – церковные нищие. А церковные нищие всегда все знают про своих батюшек. Так уж оно испокон веку на Руси повелось, и так оно длится до веку нынешнего. А отчего оно так повелось, чья в том воля и в чем высший философический смысл этой воли – откуда же нам знать?

Не наше это, не нищенское дело.

Да и, кроме того, мы с Динозавром помимо нашей воли оказались едва ли не в самом центре тех скорбных событий, которые приключились с нашим батюшкой Евгением – будто бы кто-то нарочно поместил нас с Динозавром в этот самый центр.

Да и, между прочим, сам батя также нам много чего поведал о своем горестном житейском эпизоде…

Началась эта история в октябре месяце.

Ну да, точно, в октябре – я это помню в доподлинности.

Октябрь в здешних местах – месяц едва ли не зимний, но тот самый день был почти по-летнему теплым, небо над головой было синее и глубокое до такой степени, что невольно хотелось отбросить всю нашу нищенскую суровость, засмеяться и заплакать одновременно, да еще, может быть, продекламировать возвышенные стихи, если, конечно, кто-нибудь из нашего брата нищего их знал и помнил… А, к тому же, в тот самый день православный народ праздновал Покров Пресвятой Богородицы.

Вот в такой-то день и началась вся эта история. Хотя, что значит – началась? По-моему (и Динозавр тоже так считает) всякая человеческая история, какой бы они ни была – счастливой или предельно горькой, – всегда начинается раньше, чем она начинается на самом деле.

Вам этот мой философический пассаж, может быть, непонятен? Ну, как же: всякая история, вообще всякое человеческое происшествие перед тем, как выплеснуться на белый свет и суд людской, всегда зачинается в человеческой душе. Она, значит, там зачинается, ворочается, зреет, доводит человека до счастливого либо же горчайшего изнеможения, и уже затем выплескивается наружу, на суд людской. Так происходит со всеми людьми, так, наверно, было и с настоятелем того самого храма, на паперти которого мы, сирые и нищие, подъедались, то есть с батюшкой Евгением.

Ну да ладно, не о том разговор. Что в человеческой душе – то Богово: а что не вмещается в душе и выплескивается из души наружу, о том уже можно и рассуждать. Лично мне так кажется. И Динозавру тоже так кажется. Да.

…Впервые батюшка Евгений встретился с той женщиной еще летом, когда православный народ праздновал святой яблочный Спас. Людишек в тот день набилось в храм сверх всякого исчисления. И на самой паперти также в тот день было до невыносимости людно и колготно: нищий народишко прибыл не только со всех п-ских углов и закоулков, но даже из окрестных деревень. Даже – с краю паперти примостилась какая-то совсем уже невиданная в здешних местах нищенская компания. Все и обо всех знающий Динозавр сказал мне, что это – странствующие нищие, которые пробирались по направлению с востока на запад или, может быть, с запада на восток, и решившие, благодаря святому Спасу, бросить временный якорь на п-ской паперти.

Понятное дело, что в любой другой день мы бы этих странников наладили далее по их маршруту в три счета, ибо для чего, скажите, нам конкуренция? Самих бы себя прокормить. Но святой Спас – это такой особенный день, что тут всякий имеет свое право.

Впрочем, я отвлекаюсь. Я лишь хотел сказать, что народишку в тот святой день было в храме и при храме изрядно. И, разумеется, сам батя Евгений также присутствовал, а то как же иначе: что же за праздник – без батюшки? И – в храме присутствовала та самая женщина…

Самое-то главное – никто раньше эту женщину ни в храме, ни при храме не видел.

Тогда, в день святого яблочного Спаса, она, эта женщина, пришла в храм Вознесения Христова впервые.

Точно, в первый раз.

Она прошла по паперти (и я сам, и Динозавр, и прочие нищие это дело видели и зафиксировали в своей цепкой нищенской памяти), взошла по синим церковным ступеням и вошла вовнутрь. Внутри, рассказывали, она купила свечечку, где надо ее пристроила, затем прошла к самой стене и там обосновалась. На ней была длинная черная юбка, белая блузка и на голове косынка бледно-голубых тонов. И еще – у этой женщины были удивительные, изумительные, бесподобные, большие зеленые глаза.

Так рассказывал народ, да и мы сами, нищие с паперти, впоследствии могли, так сказать, любоваться этой женщиной и ее бесподобными глазами. «Утонуть в таких глазах, и в этом было бы высшее блаженство для утопшего», – таким отчасти поэтическим образом выразил свое мнение Динозавр о той женщине, и в принципе я был с ним согласен.

Точно: казалось, такие глаза были для того и предназначены, чтобы в них можно было с погибельным блаженством утонуть. Хотя, я мыслю, – для кого как. Лично я даже и не намеревался тонуть в глазах этой женщины – невзирая на их непостижимую глубину и красоту. Даже никаких гипотетических поползновений у меня на сей счет не имелось. Даже и не предполагалось! Я относился к этой женщине и ее глазам с философической индифферентностью. Ну да – я ведь веду рассказ не о себе самом. И даже – не о Динозавре, невзирая на всю его философичность и неуместную для нищего человека склонность к поэтическим изъяснениям. Я-то хочу рассказать совсем о другом. Да.

Ну и вот. Эта никому не известная женщина вошла в храм и встала у стены.

И – каким-то неисповедимым образом батюшка Евгений обратил на эту женщину отдельное, особенное внимание. Будто бы батю в тот самый момент незримо, но вполне ощутимо кто-то толкнул в бок: обрати, дескать, внимание на ту женщину, которая притулилась у стеночки…

И, повинуясь такому непостижимому побуждению, батя мимолетом взглянул на женщину. То есть – вначале именно-таки мимолетом, затем – уже пристальнее, а еще затем – батя и вовсе замер.

Он, значит, замер, и, надобно сказать, тем самым совершил опрометчивый должностной проступок. Потому что нельзя батюшке при переполненном храме обращать пристальное внимание на кого-то одного конкретного. Всяк, кто приходит в храм, имеет равное право на батюшкино внимание. Никто не должен быть обделен вниманием бати, и никто не должен получать внимания больше других. Храм – это такое место, где все равны. Храм – это место, где царь приравнен к нищему, а нищий – к царю. Извиняюсь за некоторую не присущую нищему человеку высокопарность такого сравнения.

Но – произошло то, что произошло: батя пристально взглянул на женщину, и на миг замер. Очень скоро, впрочем, батюшка Евгений отошел от своего невольного наваждения, и праздничная служба пошла своим обыкновенным чередом. Однако же, рассказывали, в течение службы батя еще трижды коротко взглядывал на незнакомую женщину. И еще, обходя с кадилом храм, батя вдруг изменил свой привычный маршрут, сделал нелогичную траекторию, подошел к незнакомой женщине, опять коротко и пристально на нее взглянул, и уже затем пошел дальше…

Конечно же, тот народ, который был в храме, всяк по-своему обратил внимание на такие необъяснимые эволюции батюшки Евгения. Как не обратить! Однако же – преждевременных и далеко ведущих выводов никто делать не стал. Мало ли что. В самом деле – кто бы мог бате запретить изменять свой обыкновенный маршрут с кадилом и совершать необъяснимые эволюции? Никто не мог запретить. Ни у кого не имелось такого права. И ни в каких уставах это не прописано также. Да.

Ну а затем служба окончилась, и народ, толпясь и галдя, стал разбредаться кто куда: кто к выходу, кто поближе к батюшке – для исповеди, причастия и душеспасительных бесед.

И тут, рассказывали, батя еще раз взглянул на неизвестную женщину. Она в этот миг как раз намеревалась выйти из храма, но, ощутив батин взгляд, замерла и в свою очередь также взглянула на батюшку.