Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Это Ахмет, — улыбнулся Войку, — он совсем смирный. Входи, скоро вернется из дозора отец.

2

Капитан Тудор вместе с первыми лучами солнца вошел в верхнюю горницу, в которой ждали его молодые люди. Капитан шел — огромный, словно отлитый из чугуна, — осадная турецкая пушка — ни дать, ни взять. Вошедший следом Ахмет стал расстегивать на нем крепкий кожанный нагрудник, а сам могучий воин, скользнув спокойным взглядом по обоим юношам, снял высокий, подбитый стальным пластинами каракулевый гуджуман, служивший ратным людям страны шлемом и шапкой, и отстегнул гигантскую, слегка искривленную молдавскую саблю, тяжестью способную поспорить и с двуручным рыцарским мечом. Подойдя к отцовской руке, Войку бережно принял грозный клинок и повесил его на стену, поверх богатого турецкого ковра, где красовалось собрание других сабель, колчанов, самострелов и луков. Потом молча отошел к товарищу. Тогда капитан Тудор, сделав еще два или три тяжелых шага, снова посмотрел на Володимера и перевел на сына вопросительный взгляд.

— Это Влад, отец, — сказал Войку. — Мой товарищ.

— Этой ночью, — промолвил капитан достойным его стати басом, — с каторги купца Галеацци сбежал гребец. Не он ли?

— Это он.

Капитан Тудор шумно втянул в себя воздух, расправляя каменные плечи, затекшие от долгой скачки под доспехами и тяжелым плащом. Всю ночь проведя в седле, во главе отряда, объезжавшего опасные днестровские броды и излюбленные татарами прилиманные тропки, капитан выглядел отдохнувшим и свежим. Он опустился на резную лавку у стола и кивнул.

— Садись, Влад, на нашем судне скамьи без цепей, — сказал бывалый солдат, пока расторопная полонянка из-за Дуная накрывала на стол расшитой шелком скатертью и ставила перед хозяином чарки и кружки, сулеи и миски. — Вижу, вижу: вас уже покормили. А я проголовался и поэтому поем. И послушаю, Влад, откуда ты и кто.

Все трое осушили кубки, наполненные служанкой. И капитан Тудор, размеренно сокрушая пищу крепкими зубами, не пропустил ни слова из невеселой повести, поведанной ему новым приятелем его беспокойного сына.

— Так, еще один грамотей, — заметил воин, насмешливо блеснув черными глазами на сына, когда Володимер окончил свой рассказ. — Куда будем его девать? В канцелярии пыркэлабов не нужны писцы.

— А я напишу, что понадобится, и саблей, — вспыхнул русоголовый гость.

Капитан Тудор усмехнулся и вскочил на ноги, будто три чарки котнарского сбросили с его спины тридцать тяжелых лет.

— Сейчас посмотрим. Дай-ка саблю. И бери любую, какая по руке. Впрочем, легких мы с сыном уговорились не держать.

Оба встали в позицию и обменялись несколькими ударами. Первая шутливая попытка старого рубаки выбить клинок из руки противника потерпела неудачу.

— Ого! Рука у тебя есть. Пойдем-ка на воздух.

Все трое вышли на крохотный двор при доме капитана. Несколько минут Володимер и его грозный соперник наполняли дворик грозным звоном сабель, причем разошедшийся гость яростно наседал на хозяина, в любой точке пространства встречая, однако, его беспримерный клинок, мелькавший так легко, словно вправду был не рыцарским булатом, а павлиньим пером богатого щеголя. Пока, в особенно резком натиске, не почувствовал, как его собственная сабля сама отделяется от руки и летит в дальний угол дворика.

— Не горюй! — отрывисто похвалил победитель. — Войку, теперь ты!

Войку продержался дольше. Ежедневные отцовские уроки сказывались в осторожной твердости, в быстроте молниеносных выпадом молодого белгородца. Однако и он в конце концов увлекся, разгорячился и был мгновенно обезоружен своим учителем.

Капитан Тудор, сохранявший во время состязания на лице сдержанную усмешку, снова стал серьезен.

— Надо учиться, войник, — сказал он Володимеру, когда все вернулись в горницу, — добрая у тебя рука. Сам бы взялся быть твоим наставником, да нельзя тебе у нас оставаться.

— Разве в крепости не нужны стрелки, — встрепенулся Войку.

— Стрелки всегда нужны, если метки, — ответил капитан. — Но этот город торгашей заключил с республикой[1] договор — выдавать беглых с генуэзских галер. Торгаши этого города не дадут твоему другу у нас житья.

Войку помрачнел. Но отец тут же опустил на его плечо могучую руку.

— Но у господаря Молдовы такого договора с Генуей нет и не может быть. Поедешь, парень, в Сучаву, к пану Петру Германну, капитану куртян. Пан Германн не откажет принять в свой стяг человека, которого пошлем ему мы. И научит тебя рубиться лучше всех витязей от моря до моря.

3

Почти весь день в доме капитана Боура стоял густой храп хозяина. Спал также его негаданный гость. Только Войку не удавалось уснуть. Юноша слушал заунывную, полную дикой прелести песню, которую напевал во дворе Ахмет, и думал о странных, не похожих друг на друга судьбах людей, собравшихся в тот час под гостеприимным отчим кровом.

Самой печальной, наверно, была судьба Володимера. Парень родился на Москве, в семье стрелецкого десятника. Когда ему было шесть лет, полк отца выступил в поход в украинные южные земли, а после нескольких сражений с поляками и литовцами был оставлен охранять завоеванные места. Стрельцы построили бревенчатую крепостцу — «городок», привезли семьи. Но через год, внезапным ночным налетом, большой татарский чамбул захватил и уничтожил новое поселение.

Отец Володимера погиб в бою, мать и сестру увезли в неволю. Мальчишка сперва затаился во рву, потом убежал в степь. И там, наверно, умер бы с голоду или был бы загрызен волками, не встреться ему большой, охраняемый отрядом всадников купеческий караван.

Торговые люди, поляки и русины, отвезли мальца в город Львов — старый Лиов, как звали его тогда на Молдове и в Диком Поле. А там отдали на призрение в один из монастырей.

Десять долгих лет провел мальчик среди братьев-миноритов. Святые отцы заботились о душе и желудке юного Володимера, учили его чтению, чеканному слогу латинской речи, риторике и письму. Смышленый, восприимчивый к науке парнишка делал успехи, однако вовремя начал понимать, подрастая, что ждет его впереди, после окончательного посвящения в братья ордена миноритов. Чем старше становился юный Вольдемар, как звали его монахи, тем яснее видел он лицемерие монастырского жилья. А вокруг стен обители шумел оживленный богатый город. В его дворцах и садах устраивались балы и карнавалы, веселая шляхта сражалась на турнирах, буйствовала в корчмах, лихо дралась на саблях из-за прославленных львовских красавиц. Была и другая, третья жизнь — ею жили огромные и пестрые, разноплеменные и ненасытные львовские рынки. Была и четвертая — пустынный, полный опасностей мир порубежных окраин, к которому Володимеру уже довелось приобщиться, — мир ночных бдений, внезапных схваток и погонь, рассказов у костра о давних сечах и дальних странах, — мир волчьего счастья, к которому его тянуло больше всего.