Жангада. Кораблекрушение "Джонатана". - Верн Жюль Габриэль

Торрес замолчал и принялся считать в уме.

– Здесь сорок четыре слова! – воскликнул он. – Это составило бы сорок четыре конто. С такими деньгами можно жить и в Бразилии, и в Америке, да где угодно – жить припеваючи и ничего не делать! А что, если б я получил такую плату за каждое слово всего документа! Ведь тогда я считал бы конто сотнями! Тысяча чертей! У меня в руках целое состояние, и я буду последним дураком, если упущу его!

Казалось, руки Торреса уже ощупывают это богатство, а пальцы сжимают груды золотых монет.

Тут мысли его вдруг приняли иное направление.

– Наконец-то я близок к цели! – вскричал он. – И ничуть не жалею о трудностях долгого пути от берегов Атлантического океана до верховьев Амазонки! Ведь этот человек мог уехать из Америки, поселиться далеко за морями, и тогда как бы я до него добрался? Но нет! Он здесь: стоит мне влезть на вершину любого из этих деревьев, и я увижу крышу дома, где он живет со всей своей семьей!

Затем, снова схватив листок и возбужденно помахивая им, он продолжал:

– Сегодня же вечером я буду у него! Сегодня же вечером он узнает, что его честь, его жизнь заключены в этих строчках! А когда он захочет получить шифр, чтобы их прочитать, – ну что ж, тогда пускай раскошеливается! Если я потребую, он отдаст за него все свое состояние, как отдал бы даже свою кровь. Эх, тысяча чертей! Мой товарищ по отряду, который доверил мне эту бесценную бумагу, объяснил ее тайну, да еще сказал, где я могу разыскать его бывшего сослуживца и под каким именем тот скрывается столько лет, этот мой почтенный сотоварищ и не подозревал, что сделает меня богачом!

Торрес в последний раз взглянул на пожелтевший листок и, бережно сложив его, спрятал в крепкую медную коробку, служившую ему также кошельком.

По правде сказать, если все состояние Торреса умещалось в этой коробочке величиной с портсигар, то нигде в мире его не сочли бы богачом. Он хранил тут разные монеты из всех граничивших с Бразилией стран: два двойных кондора из Соединенных Штатов Колумбии, каждый стоимостью примерно по сто франков; венесуэльские боливары франков на сто; перуанские соли на такую же сумму; несколько чилийских эскудос, самое большее на пятьдесят франков, и еще кое-какую мелочь. Эти деньги составляли круглым счетом не более пятисот франков, к тому же Торрес был бы в большом затруднении, если б его спросили, где и каким образом он их раздобыл.

В одном не приходилось сомневаться: несколько месяцев назад Торрес вдруг бросил свою должность лесного стражника, ушел из провинции Пара, поднялся вверх по бассейну Амазонки и, перейдя границу Бразилия, вышел на территорию Перу.

Впрочем, этому искателю приключений требовалось весьма немного денег, чтобы прожить. Какие были у него расходы? Он ничего не платил ни за квартиру, ни за одежду. Лес снабжал его пищей, а готовил он сам кое-как, без всяких затрат, подобно всем лесным бродягам. Ему хватало нескольких рейс на табак, который он покупал в миссиях или деревушках по пути, и на водку, чтобы наполнить флягу. Он мог проделать большой путь, почти ничего не тратя.

Положив бумагу в металлическую коробку с герметически запирающейся крышкой, Торрес, вместо того чтобы снова спрятать ее в карман куртки под плащом, перестарался в своих заботах о ней и, растянувшись под деревом, положил коробку рядом с собой в дупло у корневища.

Эта неосмотрительность чуть не обошлась ему очень дорого.

Стоял палящий зной. Тяжелый воздух как будто застыл. Если бы на церковной колокольне в ближайшей деревне были часы, они пробили бы два часа пополудни, и даже слабый ветерок донес бы их бой до Торреса, который лежал не более чем в двух милях от нее.

Но время, как видно, его не интересовало. Бродяге, привыкшему определять час дня только по высоте солнца над горизонтом, незачем размерять свои действия с особой точностью. Он завтракает и обедает, когда ему захочется или когда удастся поесть. А засыпает где придется, когда его сморит сон.

Если для него не всегда накрыт стол, зато всегда готова постель под тенистым деревом, в глухой чаще леса. Торрес был совсем нетребователен по части комфорта. К тому же он все утро шагал по лесу, а теперь немного перекусил и был не прочь соснуть. Часика два отдохнув, можно с новыми силами пуститься в дорогу. Итак, он улегся поудобнее на траве и собрался вздремнуть.

Однако Торрес был не из тех, кто сразу засыпает, не сделав предварительно кое-каких приготовлений. Он привык сначала пропустить глоток-другой чего-нибудь покрепче, а потом закурить трубочку. Водка возбуждает мозг, а табачный дым навевает туманные грезы. Во всяком случае, так считал Торрес.

Итак, он начал с того, что поднес к губам флягу из выдолбленной тыквы, висевшую у него на боку. В ней был налит напиток, известный в Перу под названием «шика», а в верховьях Амазонки чаще именовавшийся «кайсума». Его гонят из корней сладкого маниока,[6] после чего дают перебродить; однако наш лесной стражник, человек с луженой глоткой, считал необходимым прибавлять к нему еще изрядную дозу тафии.[7]

Отхлебнув несколько глотков этого напитка, он встряхнул флягу и с огорчением убедился, что она почти пуста.

– Надо долить! – заключил он.

Затем, вытащив короткую трубку из древесного корня, набил ее крепким и едким бразильским табаком, принадлежащим к старинному сорту «петен», завезенному во Францию Нико,[8] которому мы обязаны внедрением самого доходного и самого распространенного из пасленовых растений.

Табак Торреса не имел ничего общего с современным первосортным «скаферлати», изготовляемым на французских табачных фабриках, но Торрес в этом вопросе, как и во многих других, не был привередлив. Он достал огниво, высек огня, разжег немного липкого вещества, известного под названием «муравьиного трута», и раскурил трубку.

После десятой затяжки глаза его закрылись, трубка выскользнула из пальцев, и он уснул, или, вернее, впал в забытье, которое нельзя назвать настоящим сном.

2. Вор и обворованный

Торрес проспал около получаса, когда под деревьями послышался легкий шорох. Казалось, кто-то шел босиком, стараясь ступать осторожно, чтоб его не услышали. Если бы наш бродяга не спал, он бы сразу насторожился, так как всегда избегал нежелательных встреч. Но чуть слышные шаги не могли его разбудить, и тот, кто пробирался в чаще, подошел и остановился в десяти метрах от дерева, под которым лежал Торрес, не потревожив его сон.

То был не человек, а гуариба.

В лесах Верхней Амазонки водится множество цепкохвостых обезьян: легкие и изящные сахиусы, «рогатые сапажу», моносы с серой шерстью; сагуины, строящие такие рожи, что порой кажется, будто они в масках. Но из всех обезьян самые своеобразные, бесспорно, гуарибы. У них общительный и вовсе не злобный нрав, в отличие от свирепых и мерзких мукур; к тому же в них силен общественный инстинкт, и они чаще всего живут стаями. Они дают о себе знать еще издали монотонным гулом голосов, напоминающим церковный хор, поющий псалмы. Однако если от природы гуариба и незлобива, то нападать на нее все же не безопасно. Во всяком случае, как мы увидим дальше, уснувший путешественник подвергается некоторой опасности, если гуариба застанет его врасплох в таком беспомощном состоянии.

Эта гуариба, называемая в Бразилии также «барбадо», была крупным животным. Ее гибкое и крепкое тело свидетельствовало о том, что этот сильный зверь может сражаться на земле не хуже, чем перебрасываться с ветки на ветку на вершинах лесных исполинов.

Но сейчас гуариба двигалась вперед осторожно, мелкими шажками. Она бросала взгляды то налево, то направо, беспокойно помахивая хвостом. Этим представителям обезьяньего племени природа дала не только четыре руки – отчего их и называют четверорукими, – но проявила еще большую щедрость, добавив им сверх того и пятую, ибо кончик их хвоста обладает такой же способностью хватать, как и руки.