Мученичество как феномен. - Георгий Чистяков

Однако свой выбор он сделал, но только не в день своей смерти, как древние мученики христианства, а намного раньше. Тут вспоминаются притчи о работниках в винограднике и о десяти девах из Евангелия от Матфея. Рауль Валленберг тоже сделал выбор, и опять-таки задолго до дня своей смерти; фигурально выражаясь, стал работником не одиннадцатого часа, но тем, кто был послан в виноградник с утра или около третьего часа. Или лютеранский пастор Дитрих Бонхёффер, который мог бы просто вести себя достойно, но тихо, как это сделали многие его друзья. Он тоже мог бы остаться в живых, но выбрал несравненное право всегда говорить правду вслух. В сущности, этот же выбор сделал и о. Александр Мень, но опять-таки задолго до своей смерти.

Каждый из них мог бы остаться жив. Этот выбор – выбор, сделанный заранее, – не ведет неминуемо к смерти, как это было в первые века христианства… Он только делает ее весьма близкой, возможной, реальной… Так, Андрей Блум (будущий митрополит Сурожский Антоний) в годы Второй мировой войны тоже сделал выбор, уйдя в Сопротивление в оккупированной Франции, но остался жив, хотя и рисковал и мог бы вполне быть расстрелянным или попасть в концлагерь, – как мать Мария или о. Димитрий Клепинин. Будущий митрополит не только выдавал справки о состоянии здоровья, что давали возможность лицам, их получившим, избежать вывоза на работы в Германию, но и фабриковал такие рентгеновские снимки, на основании которых можно было понять, что эти люди действительно больны туберкулезом, которого немцы очень боялись и поэтому старались держаться как можно дальше от туберкулезных больных.

Эдит Штайн вполне могла уехать в Латинскую Америку. Да и брат Шарль тоже мог просто вернуться во Францию… Брат Христиан и его собратья, монахи-трапписты из Алжира, убитые несколько лет тому назад исламистами, и их застреленный епископ – монсиньор Клаври… Они, в общем, тоже могли уехать во Францию или уцелеть, оставаясь в Алжире. Но они сделали свой выбор и стали работниками третьего или шестого часа. Поэтому они – настоящие мученики.

А жертвы тоталитарных режимов? Допустим, студенты, погибшие на площади Тяньаньмэнь, могли не выходить на площадь, но врачи, профессора, буддийские монахи, а вместе с ними и священники всех христианских исповеданий во времена Мао, а рядом с ними… и просто партийные работники, вполне убежденные в гениальности идей Мао Цзэдуна, – все были уничтожены просто так. У них не спрашивали, хотят ли они жить, и не предъявляли им никаких условий, при соблюдении которых они не были бы казнены.

А в России после революции? Убивали всех подряд без суда и следствия. И тех, кто был готов сопротивляться новой власти, как Николай Гумилев, и тех, кто вообще не задумывался над проблемой большевизма. А «тетя Варюша», мать моей старой приятельницы Александры Павловны Боженко, расстрелянная прямо на перроне у дверей поезда, в котором она просто ехала то ли к детям, то ли куда-то еще, расстрелянная лишь за то, что в ее паспорте было указано, что она графиня. А те русские, которых Черчилль выдал Сталину после войны? Их расстреливали всех подряд прямо на пароходах, прямо в территориальных водах Великобритании… А холокост? Евреи в годы нацизма… Тысячи убитых детей, в том числе и новорожденных…

Все они, как вифлеемские младенцы. И не случайно поэтому Православная церковь 29 декабря, а Католическая – 28-го отмечают день памяти святых младенцев, в Вифлееме убиенных. Они называются по-гречески nepioi, а на латыни infantes, то есть «не говорящими», еще не научившимися лепетать по-детски самые простые слова, они – innocentes (невинны), они – bambini, то есть «малыши»… Они не были крещены, у них еще не могли сформироваться никакие убеждения. Но именно к ним Церковь отнесла древнее пророчество Иеремии: «Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет». Рахиль, словно мать Родина, оплакивает своих детей и «не хочет» (подчеркивает пророк!) утешения, «яко не суть», говорится далее по-славянски как-то бесконечно просто, но до предела определенно: ибо их нет! Воистину Слово Божье «острее меча обоюдоострого».

«Яко не суть» – это значит «их нет», это значит, что их отобрал у Родины и раздавил безжалостный и безликий тоталитаризм, Рахиль не хочет утешиться, ибо такую смерть принять и объяснить невозможно, они ведь, эти младенцы, не имели в сердцах и в своих намерениях абсолютно ничего против кого бы то ни было. Их было, как указывает византийская традиция, «четырнадцать тысяч». Понятно, что такого числа детей «от двух лет и нижайше» просто не могло быть в маленьком Вифлееме и его окрестностях, отсюда становится ясно, что число имеет символическое значение, оно говорит о массовости такого явления, как убиение невинных, как репрессии, которые всегда обрушиваются не на единиц, а на тысячи и даже на миллионы.

Этот день (28 или 29 декабря), который всегда наступает сразу после Рождества, в те дни, когда еще зажигаются свечи на елках и праздник продолжается, был избран не позднее чем в V веке, о чем свидетельствует Петр Хризолог, был избран для того, чтобы и мы, подобно Рахили, не забывали о том, как убивает невинных всякий тоталитарный режим. Помня о младенцах из Вифлеема, мы помним обо всех убиенных – убитых просто так, без обвинения, без какого бы то ни было «состава преступления», убитых просто так, по той причине, что это было нужно режиму. Даже Борис и Глеб были убиты из-за того, что Святополк видел в них конкурентов.

А вифлеемские младенцы (и тогда, и в наше время) приговариваются к смерти просто так – как тетя Варюша Бобринская, как Анна Франк, как дети из чешского города Терезина, – всего лишь для того, чтобы крови пролить побольше. А.Д.Сахаров как-то раз сказал (не знаю, записана эта мысль им или нет), что Сталин убивал всех подряд, включая вернейших своих соратников, только для того, чтобы все время поддерживать в стране атмосферу ужаса и страха.

В отличие от «вифлеемских младенцев», мученик всегда вступает в конфликт (так было и в первые века!) и не просто со злом, но со злом, воплощенным в практике и законодательной базе того или иного политического режима. Вот почему такой чисто духовный по сути своей феномен, как мученичество, всегда теснейшим образом связан с политикой, с политической жизнью, с историей. При этом мученик всегда предлагает неполитический выход из политической ситуации, борется не с режимом, но со злом, в этом режиме укоренившимся. Где-то здесь проходит водораздел между мученичеством святого и простым политическим убийством. К тому же политические убийства почти всегда совершаются теми, кто противостоит власти, по большей части – анонимно. Достаточно вспомнить о том, как были убиты Джон Кеннеди, Улоф Пальме или Альдо Моро. Мученика же убивает власть (все равно кто – император Диоклетиан, Иоанн Грозный или Сталин), власть пускай безбожная и жестокая, но внешне легитимная, власть или ее представители вроде Малюты Скуратова, задушившего митрополита Филиппа (Колычева).

Мученик практически никогда не бывает одиночкой… Его всегда окружают люди, в том числе и другие мученики. И не случайно именно многофигурные иконы с глубокой древности являют образ нам мученичества. В окружении мученика оказываются самые разные люди – несчастные маршалы Блюхер и Тухачевский или чекист Михаил Кедров и т.д., люди, которые сами пролили реки крови, сначала участвовали в репрессиях, а потом стали их жертвами. Вот оно, трагическое окружение новомучеников российских, Елизаветы Федоровны, митрополита Серафима (Чичагова), епископа Серафима (Звездинского) и других.

Были среди них и священники, дававшие показания против своих собратьев, назвавшие имена многих и послужившие причиной их ареста; то ли они думали, что их за это помилуют, то ли просто не выдержали и сломались… Святыми их назвать нельзя, но разве они не такие же жертвы режима, как и все остальные? И потом, нельзя забывать о том, что в других условиях эти люди, тогда пошедшие на сотрудничество с режимом, были бы праведниками… «Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться…»

Пораженный лютой проказой праведный Иов в ответ на слова своей жены, которая предлагает ему похулить Бога и умереть, произносит следующую фразу: «Ты говоришь, как одна из безумных; неужели мы доброе будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?» (Иов 2: 9 -10). Это значит, что и зло от Бога? И вообще, откуда в мире зло, в противостоянии которому мученики становятся святыми? Если Бог всеблаг и любит нас, то как же Он допускает это зло? Нередко нам кажется, что Бог наказывает. Есть даже присловие: «Бог наказал». Но Бог ведь не безжалостный демон, чтобы так ужасно наказывать, чтобы наказывать страшными болезнями детей за грехи их родителей, чтобы наказывать убивая, чтобы наказывать человечество войнами, тысячами и миллионами смертей.

Если Бог не безжалостный демон, то как тогда Он все это допускает? Неужели может Он нас так жестоко наказывать или просто взирать на жизнь If l'alto soglio, то есть с «высокого престола Своего», как говорит Торквато Тассо в самом начале своей поэмы, терпеливо и равнодушно. И спокойно терпеть все то, что происходит в мире вокруг нас. Терпеть 11 сентября, чуть ли не ежедневные взрывы в Израиле и другие ужасы. Или Он ведет Себя так, как делает иногда это строгий учитель? Нет, это тоже невозможно! Если Бог безжалостен, то, действительно, права жена Иова, когда советует ему похулить Бога и умереть. Как тут не вспомнить Вольтера. «Как мог Бог создать эту страшную клоаку несчастий и преступлений? Предполагается, – говорит Вольтер, – что Бог могуществен, справедлив и благ, мы же видим со всех сторон безумие, несправедливость и злобу. Поэтому люди предпочитают отрицание Бога тому, чтобы Его проклинать». При этом сам Вольтер в Бога верил, хотя и говорил, что предпочитает верить в Бога не всемогущего и пусть ограниченного в Своих возможностях, но благого.