Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну что ж, утром я скажу отцу, что ради него и ради мира в Лации готова принять предложение Турна.
Большая Медведица плыла в вышине над Тибром, над Этрурией. Листья лавра что-то шептали под легким ночным ветерком. А я вспоминала те три странные ночи в Альбунее, где над озерцами воды всегда висит слабый запах серы, особенно отчетливый в ночной тиши; мне тогда довелось поговорить с тенью умирающего человека, который на самом деле еще и не родился, которому было известно и мое прошлое, и мое будущее, который понимал, что у меня на душе, и знал, за кого мне нужно выходить замуж. Знал, кто этот истинный герой. Но здесь, сейчас, во дворе родного дома, все это казалось таким далеким и неясным, словно окутанным непроницаемой пеленой тумана, неким обманчивым сном, не имевшим ничего общего с реальной действительностью. Все, решила я, больше я об этом думать не стану! И никогда больше не вернусь в Альбунею!
И тут на мгновение в памяти моей вновь прозвучал тот голос, который я не спутала бы ни с чьим другим. Я вспомнила, как поэт, впервые явившись мне и стоя в ограде святилища по ту сторону алтаря, сказал, что Фавн говорил среди деревьев Альбунеи с царем Латином и велел ему не выдавать дочь за человека из Лация. А когда он увидел, как я озадачена и смущена его словами, пояснил, что этого, возможно, еще не произошло, что Фавн, скорее всего, еще не успел поговорить с Латином, а может быть, этого никогда и не произойдет и все это он, поэт, просто вообразил себе; что это как бы сон внутри сна.
Значит, и я просто все это себе вообразила? И ничего этого не было? И никогда не будет? Обманчивые сны, неясные видения, безумства…
Крыши дома казались очень черными на фоне начинавшего светлеть восточного края неба, когда я наконец встала, пошла к себе и ненадолго забылась сном.
В тот день мы обычно почитали богов, так что встала я на заре, надела свою тогу с красной каймой, которую всегда надеваю, готовясь к отправлению священных обрядов, и пошла будить отца. Я громко окликнула его у дверей ритуальными словами: «Ты просыпаешься, царь? Проснись же!» И как только он вышел из своей спальни, тоже в тоге с красной каймой, прикрыв голову ее краешком в знак уважения к богам, мы с ним направились в атрий, к алтарю.
Туда же пришли и другие обитатели нашего дома, среди которых была и моя мать, хотя обычно она очень редко присутствовала на таких церемониях. На этот раз Амата встала совсем близко от меня, и я все время спиной чувствовала ее присутствие, пока рассыпала на алтаре жертвенную пищу; мне казалось, что мать делает это нарочно, не желая упускать меня из виду, держать все время под рукой, пока не добьется своего. Я чувствовала тепло ее тела, почти прижавшегося к моему, и мне невыносимо хотелось сбежать оттуда. Но я лишь придвинулась ближе к отцу, который, обмакнув небольшой факел в смолу, сунул в священный огонь Весты, а затем с его помощью зажег алтарные светильники, негромко произнося при этом слова молитвы. Не знаю, то ли капля горящей смолы отлетела от факела, то ли ветер вдруг качнул пламя в мою сторону, то ли у отца просто дрогнула рука, но передо мной вдруг разлилось странное мерцание, потом вокруг заплясали яркие языки пламени, и я услышала отчаянные вопли: «Лавиния, Лавиния! У нее же волосы вспыхнули! Она горит!..» Я поднесла руку к волосам, но ощутила лишь какое-то непонятное движение воздуха, хотя вокруг меня так и сыпались, так и плясали искры. Потом я почуяла запах дыма, обернулась и сквозь мутную желтоватую пелену, окутавшую меня, увидела мать. Она, точно окаменев, стояла на расстоянии вытянутой руки от меня и дикими глазами смотрела куда-то поверх моей головы. Я повернулась и побежала от нее прочь. Толпа расступилась передо мной, и я выбежала из атрия во двор, окутанная пламенем и клубами желтого дыма. От меня во все стороны разлетались искры, я слышала пронзительные крики людей, а потом вдруг отец громко окликнул меня по имени, и я, точно очнувшись, бросилась к фонтану под лавровым деревом и с головой погрузилась в воду.
Когда я вынырнула, отец был уже там. Опустившись на колени, он помог мне вылезти из бассейна.
— Лавиния, маленькая моя, доченька моя дорогая! — все шептал он. — Тебе не больно? Скажи, не больно? Дай-ка я посмотрю.
Я была совершенно ошарашена случившимся, но все же сразу заметила, как изменилось лицо отца, когда он провел рукой по моим мокрым волосам и ужас в его взгляде сменился изумлением.
— Но как это может быть? — растерянно пробормотал он. — Похоже, огонь не причинил тебе ни капли вреда…
— Что это было, отец? Я видела какой-то огонь…
— Да, огонь вспыхнул у тебя над головой. Яркий, ослепительно яркий. Я думал, что у тебя волосы загорелись… что я случайно задел их факелом… Но скажи, ты действительно не пострадала? Не обожглась?
Я коснулась рукой волос, с которых все еще капала вода; голова у меня кружилась, но на ощупь кожа на голове и волосы показались мне такими же, как всегда, только совершенно мокрыми. Похоже, они ничуть не обгорели; обгорел лишь краешек моей тоги, которым я прикрыла голову, подходя к алтарю. Да, весь этот край моей белой с красной каймой тоги был черным.
А вокруг нас уже собрался весь дом; люди толпились во дворе, что-то кричали, плакали, задавали вопросы, давали ответы. Лишь моя мать стояла в стороне, прислонившись к стволу лавра, с застывшим, ничего не выражающим лицом. Отец поднял голову, посмотрел на нее и сказал:
— Она не пострадала, Амата. С ней все в порядке!
Она что-то ответила, но я не расслышала, что именно. Тут мать Маруны, протолкавшись сквозь толпу, опустилась возле меня на колени и нежно коснулась моих волос и лица — ей, целительнице, это дозволялось. Затем она посмотрела на Латина и строго, даже повелительно сказала:
— Это знамение, царь. Говори, что оно означает!
И царь Лация подчинился своей рабыне. Встал, посмотрел