Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

— Ах, как вы рады!

Лицо Мариуса омрачилось. Он снова схватил девушку за руку и произнес:

— Поклянись мне в одном.

— Что такое! — с изумлением воскликнула Эпонина. — Чего вы требуете от меня?.. Ах да, — вдруг поняла она. — Вы хотите, чтобы я дала клятву? — И она засмеялась.

— Твой отец… Эпонина, поклянись мне, что ты не скажешь этого адреса своему отцу!

Она обернулась к нему с видом крайнего удивления.

— Эпонина! — повторила она. — Откуда вы знаете, что меня зовут Эпониной?

— Обещай то, что я прошу тебя!

Она как будто не слышала его.

— Как это мило! — сказала она. — Вы назвали меня Эпониной!

Мариус схватил ее за обе руки.

— Да отвечай же мне, ради бога! — крикнул он. — Слушай же, что я тебе говорю: поклянись мне, что ты не скажешь своему отцу этого адреса!

— Моему отцу? — повторила она. — Ах да: моему отцу… Будьте спокойны, отец сидит в тюрьме… Да потом, разве я уж так интересуюсь моим отцом?

— Но ты не даешь мне обещания, которого я прошу!

— Да пустите же меня! — со смехом проговорила она. — Зачем вы так трясете меня за плечо!.. Ну, хорошо, хорошо, обещаю… клянусь вам… Не все ли мне равно?.. Не скажу адреса отцу. Ну, теперь вы довольны?

— И никому другому не скажешь? — приставал Мариус.

— Никому.

— Так веди меня теперь.

— Вы хотите сейчас идти?

— Конечно, сейчас!

— Идемте… О, как он доволен! — с подавленным вздохом заметила она.

Сделав несколько шагов, она остановилась и сказала:

— Вы напрасно идете со мной почти рядом. Идите подальше от меня и не показывайте вида, что следуете за мной. Нехорошо, если увидят такого прекрасного молодого человека в обществе такой женщины, как я.

Никакой язык не в состоянии передать то, что заключалось в слове «женщина», произнесенном этим ребенком.

Пройдя еще несколько шагов, она снова остановилась. Когда Мариус поравнялся с ней, она проговорила, не оборачиваясь:

— Кстати, помните, вы мне обещали дать что-нибудь?

Мариус пошарил у себя в кармане. У него ничего не было кроме тех пяти франков, которые он занял для старика Тенардье. Он их достал и сунул в руку девушке.

Она разжала пальцы, так что монета покатилась на землю, и, мрачно взглянув на него исподлобья, процедила сквозь зубы:

— Мне не нужно ваших денег.

Книга третья

ДОМ НА УЛИЦЕ ПЛЮМЭ 

I.

Таинственное убежище

Примерно в середине прошлого столетия некий председатель парижской судебной палаты из буржуа имел тайную любовницу. Всячески стараясь, чтобы о ней никто не узнал, — в то время знатные лица выставляли своих метресс напоказ, а буржуа их скрывали, — он построил маленький домик в Сен-Жерменском предместье, на пустынной улице Бломэ, ныне называемой Плюмэ, недалеко от места, которое было известно тогда под названием «Звериной травли».

Домик состоял из двух этажей: в нижнем этаже находились две залы и помещалась кухня, а в верхнем были две обыкновенные комнаты и будуар. Под крышей был чердак. Перед домом раскинулся сад, окруженный большой железной решеткой, выходившей прямо на улицу. Сад был довольно обширен. Прохожие, кроме этого сада и стоявшего в нем домика в виде павильона, ничего не могли видеть. Между тем на противоположной от улицы стороне был узкий двор, в глубине которого ютился низенький флигелек с двумя комнатами и подвалом; очевидно, этот флигелек служил запасным зданием, чтобы в случае необходимости в нем можно было укрыть ребенка с кормилицей. Флигель сообщался посредством потайной двери, отворявшейся секретным способом, с длинным, узким, извилистым, сверху открытым, а внизу вымощенным ходом, между двух стен, удивительно искусно скрытых от посторонних глаз. Ход этот вел к другой потайной двери, находившейся далеко от первой, в пустынной оконечности Вавилонской улицы, почти в другом квартале.

Председатель палаты так ловко пользовался своими секретами, что если бы даже кто-нибудь, кто заметил бы его ежедневное исчезновение куда-то, стал следить за ним, то все-таки не мог бы догадаться, что он, входя в дом на улице Плюмэ, направляется, собственно, на Вавилонскую улицу. Благодаря удачному приобретению соседних участков земли, изобретательный председатель мог все это устроить бесконтрольно, так как работал на своей земле. Впоследствии он распродал по мелким частям под сады и огороды лишнюю землю по обе части потаиного хода, так что новые соседи, видя перед собою только стены владения президента, и не подозревали о существовании этой длинной мощеной ленты, которая вилась между двух стен, среди их грядок и фруктовых посадок. Только птицы могли видеть эту диковинку, и можно предполагать, что малиновки и синички прошлого столетия порядочно посплетничали насчет господина председателя палаты.

Домик на улице Плюмэ, представлявший собой каменный павильон во вкусе Мансара* и убранный в стиле Ватто*, снаружи походил на жеманный парик, а внутри — на грот. Окруженный тройным рядом цветов, этот домик имел вид и загадочный, и кокетливый, и вместе с тем величавый, как, впрочем, и подобает быть зданию, вызванному к жизни любовной прихотью почтенного представителя магистратуры.

Этот дом и потайной ход, существовавшие еще пятнадцать лет тому назад, теперь исчезли. В 1793 году здание было куплено на слом одним котельщиком; но когда тот оказался не в состоянии уплатить за него сполна, то был объявлен банкротом, так что оказался разоренным не дом, а покупатель. С тех пор дом оставался необитаемым и медленно приходил в упадок, как всякое жилье, которое за отсутствием в нем людей лишено жизни. В нем все оставалось по-старому, и он вечно продавался или сдавался внаймы, о чем те десять или двенадцать человек, которые в течение года случайно попадали на улицу Плюмэ в качестве прохожих, извещались пожелтевшей и полустертой запиской, красовавшеюся с 1810 года на садовой решетке.

В конце эпохи Реставрации прохожие могли заметить, что эта записка исчезла и что даже ставни во втором этаже были открыты. Действительно, домик был занят. На окнах появились «занавесочки», что свидетельствовало о присутствии в доме женщины.

В октябре 1829 года явился какой-то пожилой господин и нанял дом в том виде, в каком его нашел, включая, по уговору, и задний флигелек вместе с ходом, ведшим в Вавилонскую улицу. Заключив условие о найме, этот господин поправил испортившиеся замки обеих потайных дверей. Так как оставалась в целости вся прежняя обстановка, то съемщик только кое-что подновил, кое-что прибавил, вымостил заново двор, подправил ступени всех лестниц, паркетные полы и окна, в которые были вставлены новые стекла. Потом, когда все это было готово, он поселился в снятом доме вместе с молодой девушкой и старой служанкой. Перебрался он совершенно тихо, незаметно, точно не вошел открыто в дом, а тайком прокрался в него. Соседи не обсуждали это событие, Потому что их попросту не было.

Этот тихий жилец дома на улице Плюмэ был Жан Вальжан, а бывшая с ним молодая девушка была Козетта. Служанку звали Туссен; это была старая дева, которую Жан Вальжан спас от больницы и от нищеты. Он решил взять ее с собой, потому что она была стара, провинциалка и заика. Дом он нанял под именем рантье Фошлевана. Во всем, рассказанном ранее, читатель, вероятно, еще раньше Тенардье, узнал Жана Вальжана.

Но почему Жан Вальжан покинул монастырь? Что случилось? Да ничего особенного. Читатель, быть может, помнит, что Жан Вальжан был счастлив в монастыре, так счастлив, что под конец совесть его начала тревожиться. Он каждый день видел Козетту, чувствовал, что в нем все сильнее и сильнее развивается отеческая любовь к девушке. Он говорил себе, что она принадлежит ему, что так будет продолжаться вечно, что Козетта, наверное, сделается монахиней, потому что он ежедневно незаметно старается склонить ее к этой мысли, что, таким образом, монастырь будет для нее вселенной, как для него самого, что он в монастыре состарится, а Козетта в нем вырастет, потом в свою очередь состарится она, а он умрет, что, наконец, — и это было главное для него — они никогда не разлучатся. Однако, предаваясь этим сладким мыслям и надеждам, он вдруг почувствовал сомнение. Он стал строго допытываться у себя, действительно ли он имеет право на такое счастье, не будет ли его счастье в ущерб счастью другого лица — счастью этого ребенка, которого он, старик, укрыл у себя и присвоил себе? Не совершает ли он этим кражу? Он говорил себе, что девочка имеет право узнать жизнь прежде, чем отречься от нее, что отнимать у нее все радости жизни под предлогом спасти ее от неразлучных с ними горестей и пользоваться ее незнанием и одиночеством, чтобы привить ей искусственное влечение к монашеству, значит уродовать человеческую душу и лгать перед Богом. Кто знает, не настанет ли день, когда Козетта начнет отдавать себе во всем отчет и горько пожалеет о своем обете, данном ею по неведению? Не возненавидит ли она тогда его, своего «отца», толкнувшего ее на этот путь? Это последнее соображение, почти эгоистическое и менее геройское, чем остальные, оказало на него решающее влияние: он решил покинуть монастырь.