Оживший кошмар русской истории. Страшная правда о Московии - Андрей Буровский

Помню, я сопровождал по Сибири двух пожилых немцев: крестьяне из Вестфалии на старости лет решили попутешествовать. Для меня это был способ попрактиковаться в языке, пообщаться с новыми людьми, тем более из-за рубежа. Стояло лето 1992 года, и валютные деньги тоже были очень нелишними.

В деревне, в доме, где надо было ночевать, я стал подробно рассказывать, кто где должен жить в русской усадьбе. И вот эти немолодые, рассудительные, очень практичные люди, в молодости видевшие войну, люди, прожившие всю жизнь на уединенной ферме, где полагаться можно было только на самих себя… эти люди не на шутку испугались. Испугались, может быть, и сильно сказано, но было им очень неприятно и неуютно. Настолько, что я тут же попытался свести все к шутке и рассказывал больше о том, что такое клуб и леспромхоз. Впрочем, Ильза чуть позже не преминула спросить, крещен ли я и верю ли в Бога.

Даже на церковную атрибутику в московском православии переносятся представления язычников.

До середины XVII века в Московии в церквах висели вовсе не «общие» иконы. Каждая икона принадлежали данной семье, молиться на нее имели право только члены семьи или нескольких связанных родством семей — рода. Члены другой семьи или рода не имели право молиться на эту икону. Если они нарушали правило, их подвергали штрафу. Иконы рассматриваются не как изображение, а как своего рода воплощение святого. От них требуют исполнения желаний семьи и обещают жертву: украшают цветами, вешают яркие тряпочки; свечка тоже рассматривается как жертва. Бывали случаи, когда иконы мазали куриной кровью или салом. Если иконы не исполняли просьбы, их наказывали: выносили из церкви, поворачивали лицевой стороной к стене, вешали вверх ногами, секли розгами.

Чем такое «христианство» отличается от идолопоклонства и чем такая икона отличается от вырезанного из дерева семейного божка-идола?

Потому что и эти, и многие другие факты (например, о приносимых в жертву Христу курах) приводятся в интереснейшей книге, название которой предельно ясно отражает возникающие у европейца вопросы: «Христиане ли русские?» Для заинтересовавшихся могу сообщить, что автор выносит положительное решение: да, несмотря ни на что, русские все же христиане! Книга на русский язык, разумеется, не переведена, а жаль. Читается она как увлекательнейший детектив.

Но тут необходимо важнейшее уточнение: со всеми чертами двоеверия, со всеми признаками проросшего в церковную жизнь язычества происходит совершенно то же самое, что и со всеми другими чертами русской архаики — они медленно, но верно дрейфуют с Запада на Восток. И наступает момент, когда Западная и Восточная Русь не очень понимают друг друга.

На рубеже XV и XVI веков сорокашестилетний Василий III (седина в бороду, бес в ребро) женится на двадцатилетней Елене Глинской. Глинские только что «выехали из Литвы»; Елена просит молодого мужа сбрить бороду. Оказавшийся под каблуком царь сбривает… Церковные иерархи посвятили специальный собор этой важнейшей проблеме и сочли: бритье бороды есть тяжкий грех! Всякий сбривающий да будет отлучен от Церкви! Царь вынужден был снова бороду отпустить.

Но ведь Елена-то, русская девушка Елена Глинская, дрянная девка, влезшая в постель к пожилому царю, она-то ведь исходила из другой НОРМЫ. На Западной Руси православные бороды БРИЛИ.

Когда Дмитрий Иванович, так называемый Лжедмитрий, в 1605 году не будет спать после обеда, священники сурово выговорят ему: нечего вводить тут «латынские» обычаи! Православные после обеда спят!

Но на Западной Руси сон после обеда никогда не превращался в религиозную догму, оставаясь личным делом каждого.

Так обычаи и традиции Московии пронизывают христианство, и вырастает совсем уж причудливая версия православия, которую неправильно будет назвать русской. Это — Московитское православие.

Все сказанное до сих пор касается всего русского православия в целом. Все православные Руси подчиняются одному митрополиту, сначала Киевскому, с 1299 года — Владимирскому. Долгое время вовсе не очевидно, что в разных концах Руси формируются разные версии русского православия; это стало заметно только в XV веке.

Пока это не очень заметно, но православная Церковь на Северо-Востоке тоже все больше становилась носителем местной, архаичной системы ценностей: ведь церковный клир формировали тоже местные уроженцы. А самыми «твердыми» носителями самых архаичных ценностей были Заволжские старцы: те, кто удалялся в пустынные леса Заволжья, показывая пример и становясь носителями качеств, особенно ценившихся на Северо-Востоке.

Хранителями таких ценностей, впрочем, были и все пустынножители. Те, кто осваивал ненаселенные, пустые земли — «пустыни». Ведь под пустынями имели в виду не географический ландшафт, где метут пески, а вполне пригодные для жизни леса и ополья, ненаселенные или населенные угро-финскими племенами.

Это были самые «правильные» из священников, обладавшие самым большим авторитетом. Духовным символом, воплощением религиозного идеала Московии стал Сергий Радонежский — ученик Заволжских старцев и, конечно же, пустынножитель.

Биография святого проста и в высшей степени поучительна. Отец Сергия, ростовский боярин Кирилл, видя подчиненность своего князя Московскому княжеству и надменность московских чиновников, переехал в маленький городок Радонеж. Радонеж лежал к востоку от Москвы, в малонаселенной тогда местности, и давал переселенцам разного рода льготы. Там княжил брат Симеона Гордого, Андрей. Сыновья боярина Кирилла, Стефан и Варфоломей, стали монахами. Стефан сделался игуменом Богоявленской обители в Москве, Варфоломей, ставший в монашестве Сергием, ушел в заволжские леса, к Заволжским старцам. Потом уже, ища духовного подвига, поселился в совсем не населенной местности, среди «лесного уединения и диких зверей». К все более известному пустыннику подселялись те, кто жаждал ученичества. С помощью буквально нескольких людей Сергий Радонежский построил церковь Святой Троицы. Рядом орстепенно выросла Троице-Сергиева лавра.

Город Радонеж, кстати, не выдержал конкуренции с монастырем. Он захирел и превратился в село. Сейчас это село Городок Загорского района Московской области.

Святые, ставшие духовным символами западного христианства — католичества, были очень образованными людьми. Они создавали свои версии христианства и умели убедить других людей пойти за ними. Таков и неистовый итальянец Савонарола, и ласковый, добрый ко всем Франциск Азисский, и фанатик Игнасий Лойола, основатель ордена иезуитов. Таковы же и византийские святые: Козьма Индикоплов, Михаил Пселл, Григорий Палама. Они одновременно и ученые, и философы, их духовный подвиг невозможен без сильного личностного начала.

Одним словом, и на Западе, в католицизме, и на Востоке, в православной Византии, святой — это личность! Выдающаяся личность, сумевшая сказать нам о Христе, о мире и о самих себе то, чего мы до сих пор не знали.

Но Сергий Радонежский совсем не таков. Он не создавал никаких собственных пониманий ни веры, ни миpa, ни человека. Он, строго говоря, ничему и никогда не учил от собственного имени. И вообще старался демонстрировать свою незаметность, незначимость, неважность. В представлении московитов он стал святым потому, что был кроток, смиренен, скромен, трудолюбив и умел тихо, незаметно, но неуклонно и твердо совершать свой духовный подвиг, нести свой крест служения… Причем служения не только и не столько Христу, сколько Московскому государству.

Отметим это обстоятельство, тем более что Сергий Радонежский — это еще только самые первые московитские цветочки.

Христианство, уже приобретшее на Руси весьма специфические черты, теперь становится еще более… гм… гм… своеобразным. Это все в большей степени своего рода северо-восточное, или московитское, христианство.

В XV–XVI вв. нарастают фанатизм, культ жертвенности, культ принадлежности к группе. Особо почитаемы стали юродивые, блаженные, пустынники, затворники, отшельники — то есть те, кто добивается сошествия на них горнего духа, но добивается путем не усложнения, а примитивизации своей личности. В московском православии все больше почитают тех, кто познает Бога не рационально, путем сознательных усилий и духовного совершенствования, а путем упрощения, даже разрушения своей личности; как бы создания некоей области в душе, которая может быть заполнена высшей силой. Почему именно высшая сила должна «заполнить» пустующую душу? Откуда такая уверенность? Но это, конечно, презренный вопрос «латынянина», который вечно задает всякие там вопросы, чего-то там понять намерен, «умнее всех быть хочет», скотина такая.

Почитание сумасшедших, одержимых, психически неполноценных вообще-то само по себе предельно далеко от христианства. Культ одержимых — это культ тех, в кого вошла какая-то неведомая сила. Вопрос: какая? Если не очень важно, что это за сила, такому человеку легко поклоняться…