Героиня второго плана - Анна Берсенева

Но мысль о Таисье промелькнула лишь по самому краю сознания. За полгода Серафима впервые осталась с Немировским наедине, разговаривала с ним, и могло ли что-нибудь быть важнее этого? Как-то само собою получилось, что не могло… Она только теперь это осознала.

– А мне кажется, вас должны ценить на работе, – сказал Немировский.

– Ко мне хорошо относятся. А вам как работается на новом месте? – спросила Серафима.

– Более напряженно, чем в Вятке. Склифосовского – это ведь скорая помощь, тяжелые случаи. Пришлось вспомнить военный ритм.

Он сказал об этом каким-то рассеянным тоном, и это показалось Серафиме странным. Он не был похож на человека, равнодушного к работе. Но тогда почему?..

– Вы не поставили чайник, – напомнил Немировский. – А после работы голодны, наверное.

– Да! – спохватилась Серафима. – Сейчас.

Но прежде чем она успела поставить чайник на примус, Немировский спросил:

– А не составите ли мне компанию? Поужинаем вместе, – заметив ее недоуменный взгляд, пояснил он. – Буду вам очень признателен.

От изумления Серафима не сразу нашлась с ответом.

– Я – компанию?.. – пролепетала она – То есть… Да, конечно!

Так далеко ее мечты не простирались. Он притягивал ее, она чувствовала, что они близки, хотя для такого чувства не было никаких оснований. Но что он захочет провести с ней вечер – нет, этого Серафима и представить себе не могла.

«А почему? – вдруг подумала она. – С кем он должен был бы провести этот вечер? Не с Таисьей же».

– Тогда я вас жду, – сказал Немировский.

Он закрыл окно и вышел из кухни. Серафима постояла еще минуту с чайником в руке, а потом бросилась к себе в комнату так, словно кто-нибудь гнался за нею.

«Ведь надо переодеться?» – лихорадочно размышляла она, распахивая шкаф.

«Но что же он подумает? – тут же пришла ей в голову противоположная мысль. – Может быть, он не имел в виду ничего особенного, даже наверняка так. Выдался свободный вечер, это редко у него случается, и он просто не знает, чем его заполнить, да и одиноко ему, наверное, в Москве… А я вдруг явлюсь в парадном платье! Нет-нет, совершенно этого не надо».

Парадных платьев у нее, правда, и не было. Но это своих не было, а мамины были, и немало. У родителей жизнь была совсем не такая, как у нее, они ходили на торжественные вечера и приемы, в том числе кремлевские, и туалеты у мамы были соответствующие. Даже парижские платья были, и хотя мама их не надевала – говорила, что они давно вышли из моды, – Серафима считала, что сшиты они с таким вкусом, который моден всегда. Да и кто знает здесь и сейчас, что было модно двадцать лет назад в Европе? Любая юбка, которую мама носила в своей швейцарской молодости, надень ее Серафима сейчас, показалась бы инопланетным чудом.

В детстве Серафима часто открывала платяной шкаф и разглядывала мамины вещи – не только платья, но и вышитые стеклярусом узкие театральные сумочки, и длинные бусы из горного хрусталя, и шелковый зонтик с китайской вышивкой. Все это было волшебно красиво, все дышало какой-то заоблачной жизнью. Не то чтобы ей хотелось в ту жизнь попасть – в детстве Серафима считала, что лучше, чем у нее, жизни не бывает, – но фантазия ее взрывалась фейерверком, когда она на все это смотрела.

Она представляла, как входит в Гранд-опера – тонкие каблучки стучат по ступенькам, блестят капли дождя на вуали, да, у мамы была и похожая на маленький колокол шляпка-клош с короткой вуалью, и Серафима помнила, как таинственно сверкали под ней прекрасные карие мамины глаза….

«Господи, ну к чему сейчас об этом? – сердясь на себя, подумала она. – Не собираюсь же я вуаль надевать!»

Вуаль – не собиралась, но от того, чтобы надеть любимое из маминых платьев, удержаться было трудно. Все-таки сколько ни говори себе, что Леонид Семенович не вкладывал в приглашение поужинать никакого особенного смысла, а с каждой минутой оно приобретало в Серафиминых глазах все большее значение.

Поколебавшись, она сняла с вешалки египетское платье. То есть его, конечно, не сшили в Каире, но мама рассказывала, что после того как в Долине царей нашли гробницу Тутанхамона, весь мир охватила египтомания. Женщины носили платья, украшенные орнаментом из иероглифов, египетские геометрические формы проглядывали во всех модных туалетах, а украшения выглядели так, будто их извлекли из фараоновой усыпальницы.

Из египетских украшений у мамы были только шпильки для волос с головками в виде Ока Уджат – таинственно сверкающего глаза египетского бога.

«Я буду выглядеть странно», – подумала Серафима.

Но пока эта мысль смятенно металась у нее в голове, руки сами надевали платье, поправляли прическу, вынимали из волос обычные черные заколки и вставляли египетские шпиьки…

«В конце концов, платье темное. Неброское. Рисунок по подолу яркий, но…»

Но, подумав это, она сразу же сказала себе, что неудобно заставлять человека ждать, он, может быть, голодный, а она тут перед зеркалом вертится, – и, поскорее захлопнув шкаф с зеркалом внутри на дверце, выбежала из комнаты.

Глава 15

– Ваши родители, значит, еще до революции в этой квартире жили?

Леонид Семенович поставил на стол кастрюльку, снял с нее полотенце и крышку.

– Нет. Почему вы решили? – удивилась Серафима.

По комнате разнесся запах баранины. У Серафимы горло сжалось спазмом: она терпеть не могла этот запах еще в детстве и хотя много лет баранину не ела – где бы она могла ее достать? – это, оказывается, не изменилось.

– Вы сказали, что когда-то коммуналки здесь не было, а жили вы с родителями. Я и подумал, что это могло быть только до революции.

– Это было после, – сказала Серафима. – До революции мой папа жил в эмиграции, потом еще лет пять оставался в Швейцарии, но уже как советский дипломат. Евгений Игуменцев, вы слышали, может быть.

– Не слышал.

– Когда он вернулся в Москву, мама уже была мной беременна, и папе дали ордер на эту квартиру. Да, в детстве я здесь жила только с родителями и с Вячеславом Александровичем.

– Это ваш родственник?

Серафима видела, что Немировский спрашивает обо всем этом как-то рассеянно, машинально. Это могло бы показаться ей обидным, если бы она не чувствовала, что его сегодняшнее состояние – вот эта погруженность в свои мысли, это невнимание ко всему внешнему, в том числе и к ней, – имеет какую-то важную причину. Но она это чувствовала, потому и не испытывала обиды. Может, даже и хорошо, что он не обращает внимания ни на что внешнее. По крайней мере, его не шокировало ее необычное платье с египетскими иероглифами по рукавам и подолу.

– Вячеслав Александрович – это бывший хозяин квартиры, – сказала Серафима. – Он был профессор, читал римское право в Московском университете. После революции его отсюда выселили. И когда мама узнала… А она была такая, знаете… В общем, она сказала папе, что не может жить в квартире, из которой ради нее выгнали людей. Пошла в домоуправление, выяснила, кто хозяева, где они. Оказалось, жив только Вячеслав Александрович, семья его от испанки умерла. Это грипп такой был в двадцатые годы, вы, наверное, знаете.

– Знаю.

Немировский смотрел непроницаемым взглядом. Ничего нельзя было о нем по этому взгляду понять. Но почувствовать можно было многое. Во всяком случае, Серафима чувствовала многое.

– Ему дали комнату в подвале, недалеко здесь, в Малом Ржевском переулке. Мама нашла его там, привела сюда и попросила выбрать любую комнату, здесь их восемь. Сказала: вернуть вам вашу квартиру мне никто не разрешит, к сожалению, но хотя бы так. Моим родителям тогда многое позволялось, – объяснила Серафима. – В эмиграции папа дружил с Лениным – насколько возможно было с ним дружить, так мама говорила, – и это как-то ценилось, видимо. Потом, наоборот, стало опасно иметь такую биографию. Но к тому времени, когда это стало опасно, родители умерли. И после этого здесь сделали коммуналку, в тридцатые годы уже.

– Сколько вам тогда было лет? – спросил Немировский.

– Шестнадцать. Вячеслав Александрович оформил опекунство, только потому меня не отправили в детдом. Это все случилось так неожиданно, так быстро, их смерть… Говорили даже, что не случайно они умерли, это само собой приходило в голову. Папа был совсем еще не старый, а мама так и вовсе молодая, на сердце никогда они не жаловались и слишком близки были к самым верхам, чтобы не задуматься… Но я была так потрясена, что мне было не до конспирологии. У Вячеслава Александровча со мной, я думаю, не много было хлопот. Несколько лет я жила просто машинально, по инерции. Как во сне. Только когда пришло время выбирать профессию, немного встряхнулась, огляделась.

– И что же выбрали?

– Поступила в Библиотечный институт.

– И закончили?

– Да.

– Извините, – сказал Немировский, – я вас заговорил. А ужин стынет.

Серафима не хотела есть, тем более баранину, она разговаривала бы с ним и дальше, пусть бы даже разговор и дальше состоял из ответов на такие же ничего не значащие, случайные его вопросы. Волнение ее улеглось само собою, теперь ей было легко и хорошо, и ощущение, что между ними существует какая-то прочная связь – странное вообще-то ощущение, – стало очень определенным.