Южный Урал, № 27 - Виктор Вохминцев

Так прозвали девчата, а вот те, кому приходится сталкиваться с Григорием по служебным делам, зовут его иначе: каменным. Он непоколебим, когда приходится изымать бракованные детали из потоков, текущих к сборочному конвейеру. Вырвать из его рук бракованную зубчатку совершенно невозможно.

Фомичу это известно, но другого выхода у него нет, и он продолжает попытку:

— Ладно, Григорий так Григорий. Сердце у тебя есть, Григорий Алексеич?

— Неужели потерял? — Григорий озабоченно щупает левую сторону груди: — Нет, кажется, тут еще…

— Ты смешки брось! Брось, говорю! — сердится Фомич. — Двенадцать ведущих опять в сундук закрыл?

— Закрыл.

— По какой причине?

— Искривление зуба.

— А ты проверил? Каждую проверил?

— Само собой. Не в бирюльки играю, а на производстве нахожусь, — на этот раз серьезно, даже с горечью говорит Григорий.

Фомич молчит. Можно, конечно, потребовать, чтобы проверил еще раз, но какой смысл контролеру врать? Искривление зуба — изъян явный, шестеренкам теперь одна дорога — в вагранку, на переплав. Прохлопал кто-то из станочников. Плохо дело!

— Послушай-ка, Григорий Алексеич… Гриша! — вкрадчиво продолжает старик. — Может быть, ничего, а? Может, отклонение — пустяк какой-нибудь?

Силачев молча качает головой.

— Выдай, а? Сам знаешь — положение серьезное, сборка останавливается…

— Не выдам, Иван Фомич. Напрасный разговор.

— Эх, ты! Правильно народ тебя зовет — каменный ты! — грустно произносит Иван Фомич и уходит, весь как-то поникнув и сгорбившись.

Силачев смотрит ему вслед. Жалко старика: ветеран завода, поседел в этих стенах, у этих станков, которые знает, как свою задубевшую ладонь. Нетрудно догадаться, что будет через полчаса: остановится сборка, побегут диспетчеры, мастера, всякое начальство, будут требовать, ругать, угрожать всякими карами…

Но сделать ничего нельзя: шестерни никуда не годятся. Попробуй поставь такие в агрегат — все поломают. Выхода же следующей партии шестерен из термички нельзя ждать раньше завтрашнего утра, закалка длится двадцать четыре часа…

О себе Силачев не думает, хотя и ему предстоит кое-что пережить. Не привыкать! Он только кладет к себе поближе зубомер — пригодится.

Директор Невзоров на заводе недавно и еще не решался ни разговаривать круто, ни принимать крутые меры, хотя многое ему не нравилось. Не нравился ему и этот круглый, как шар, сияющий добродушием и лысиной Школяр. Беспечен, ленив, с воробьиным кругозором — ни масштаба, ни решительности. Надо же умудриться выкинуть такую штуку — вместе с письменным столом переселиться на конвейер. И мусорную корзину не забыл, канцелярская душа! Насмешил весь завод и теперь довольнехонек: большое дело сделал, сомкнулся с производством, поправил положение… Дурак, не дурак, а на дурака похож.

И еще этот мастер из технического контроля, о котором только и слышишь: задержал, не дает, не пропускает. Тоже деятель: в самые трудные дни задержал двенадцать ведущих. Сегодня 28 число, а 31 — выходной день. Как хочешь, так и выкручивайся. И никто из уважаемых руководителей, — злой взгляд в сторону Школяра, — не потрудился разобраться, почему задержаны шестерни. Бездельник! Премиальные получать — тут он мастер, из горла вырвет!

Сконфуженный Школяр семенит почти рядом. Он видит, что директор взбешен, и решил, что лучше всего сейчас молчать — пусть перекипит! Шурша кожаными пальто, они подходят к отделению зубчатки. На окованном стальными листами столе Силачев перебирает груду мелких шестеренок.

— Фокусничаешь? — так же, как и Фомич, начинает Невзоров.

Подняв глаза, Григорий спокойно говорит:

— Здравствуйте, Иван Трофимыч. Что вы оказали?

Губы Невзорова смыкаются так плотно, что, кажется, их и не стало на лице. Что это? Отпор? Насмешка? Или контролер в самом деле не слышал? Смотреть на громадного Силачева приходится снизу вверх — тоже неприятно. Но как бы там ни было, Невзоров чувствует, что тон взят неправильный и его надо менять.

— Ну, здравствуй! — хмуро, говорит он. — Что это ты за штуки тут выкидываешь?..

— Вы о ведущих, Иван Трофимыч? Да, точно, пришлось закрыть дюжину — искривление зуба.

Как он возмутительно спокоен! И это подчеркнутое «вы»! Раздражение с новой силой охватывает Невзорова. Чиновник! Закрыл шестерни — и горя ему мало. Как будто не знает, что остановилась сборка, месячный план на волоске.

— Закрыл? А ты знаешь, что происходит на заводе?

— Как не знать! 28 число — аврал и штурмовщина, — горько усмехается Силачев. И вдруг, блеснув глазами, в упор говорит Невзорову: — Не вам бы, Иван Трофимыч, за шестеренками бегать… как мальчишке.

Это звучит так неожиданно, и несколько мгновений Невзоров растерянно молчит. Кажется, этот верзила совсем обнаглел. Как его фамилия? Турначев? Мохначев? Надо поинтересоваться в отделе кадров…

— Да? Неужели? Вы так думаете? — машинально произносит Невзоров, не зная, что еще можно сказать.

— Не я один так думаю — все рабочие так думают. Месяц на исходе, пора готовиться к следующему, а о заделах никто не заботится, все за детальками бегают. Пройдет первое число и опять будет — шаг вперед, два назад, — спокойно рассуждает Силачев.

Голос у контролера негромкий, но раскатистый, и Невзорову кажется, что слышно Силачева далеко, что слушает весь цех, что даже станочники остановились и прислушиваются к этим обидным и горьким словам. Невзоров припоминает, что недавно видел Силачева на собрании партийного актива. Он выступал неторопливо, рассудительно и, кажется, крепко критиковал заводоуправление. «Ну, вот ему и еще материал для выступления — директор, как мальчишка, за шестеренками бегает. Конечно, выступит… И будет прав! — неожиданно для себя признается Невзоров. — Черт меня дернул впутаться в эту глупую историю!»

— Ну, хватит разговоров! — сухо обрывает он Силачева, стараясь найти выход из положения. — Открывайте изолятор!

Силачев несколько мгновений молчит. Потом тяжело, с усилием, произносит:

— Вы приказываете?

— Да! Приказываю…

Силачев смотрит на него тяжелым свинцовым взглядом. Что ж, раньше бывало и это: старый директор приказывал открыть изолятор, брали бракованные детали и ставили в агрегаты. Считалось, что заводу выгоднее выпустить несколько бракованных агрегатов, чем не выполнить месячный план. Не беда, что потом будут рекламации, возврат продукции: можно составить акты и продукцию заменить, а на рекламации — отписаться. «Неужели и этот осмелится? Да что же это такое, в самом деле? Неужели все наши разговоры о качестве — болтовня?» — напряженно думает Силачев.

— Значит — приказано? — еще раз спрашивает он Невзорова.

— Да, приказано, — коротко подтверждает тот.

Губы у Силачева белеют, под скулами начинают играть желваки. Он медленно достает ключи и соображает, куда придется идти, когда унесут шестерни. В партком? Или в горком? И туда, и сюда, а не поможет — и в Центральный Комитет можно написать.

Все так же медленно, точно ожидая, что директор одумается,, он открывает изолятор.

Школяр, оживившись, манит к себе стоящего неподалеку мастера:

— Парочку рабочих. Пусть несут на сборку шестерни. Быстро! — шепчет он ему на ухо.

Шестерни ровным рядком лежат на дне изолятора. Они омеднены и кажутся отлитыми из червонного золота — так красив их желтоватый мерцающий блеск.

— Зубомер! — отрывисто командует директор.

Он наугад вырывает из ряда одну ведущую, делает промеры, откладывает в сторону, берет вторую, третью. Потом отдает зубомер, долго и хмуро смотрит на погубленные детали.

Подходят двое молодых рабочих в черных фуражках со значками ремесленного училища. Переводя глаза с Силачева на Школяра, со Школяра на Невзорова, старший угрюмо говорит:

— Мастер послал. Шестерни велено отнести.

Никто ему не отвечает, и парень, помявшись, начинает ворчать:

— Что такое, в самом-то деле: гоняют, гоняют с работы на работу. Ни тебе заработку, ни тебе чего… Штурмовщина называется.

Дрогнув, Невзоров быстро оборачивается — так быстро и гневно, что рабочий оторопело делает шаг назад.

— Кто вызвал? — резко спрашивает Невзоров.

— Я думал… Мне показалось… — бормочет Школяр.

— Вы… — говорит Невзоров и умолкает: не в его привычках ругать подчиненных. В конце концов тут руганью дело не поправишь: контролер прав, надо браться за заделы…

— Можно закрыть изолятор, Иван Трофимыч? — деловито спрашивает Силачев, с трудом пряча улыбку: все повернулось в другую сторону, не придется идти ни в партком, ни в горком.

Невзоров задумчиво осматривает его громадную фигуру, скользит взглядом по пустому рукаву, и глаза его теплеют: уж если придется кое-что поломать на заводе, то опираться надо на этаких вот кряжей. Они не подведут, помогут…