Исчезновение - Жорж Перек

В руках у него был картон, покрытый каолином (фарфоровой глиной), зачерненный тушью; старательный умелец выбелил его скребком (или, скорее, мастихином[177]), наверняка вдохновляясь трюком богатого на выдумки Жаржака, когда тот щедро имитировал удрученного Белого Короля, которого до него обессмертил великий соперник Удри.[178] Таким образом за счет исчезновения черного цвета был сделан превосходный законченный эскиз, имитировавший надпись на бамбуке, которую можно иногда увидеть в нижней части японских акварелей.

– Это что-то японское? – полюбопытствовала Ольга.

– Да, японское. Я безотлагательно отправился повидаться с моим патроном, – продолжал Саворньян, – а именно с Гэдсби В.Райтом, который проводил меня в Оксфорд, где Парсифаль Огден прочел нам надпись. Вот транскрипция, я все записал:

Кураки йориКураки пиши ни зоУсудзуми ниКаку тамазуса тоКари мийюра кана

– Красиво, – заметил Аугустус.

– Это хайку, – продолжал Саворньян, – или, скорее, танка, но не великого Нарихира,[179] а либо Идзуми Сикибу[180] (говорят, это было его последнее произведение), либо менее известного Мибу Тадаминэ.[181] Пятистишие якобы появилось в «Го сю и сю», компиляции, предложенной микадо. Парсифаль Огден сделал дословный перевод танка на французский, утонченность которого удивила нас, тем более потому, что нам было известно, благодаря одному японскому другу, с которым Антон Вуаль познакомился некогда в Национальной Библиотеке, что танка всегда имеет три, пять, шесть и даже иногда восемь значений. Однако, как показал Персифаль, приближение, столь украшающее японское искусство, не имеет в глазах француза или англичанина ничего особенного: неясное, несообразное, приблизительное, неотчетливое никогда не будет у них в большом почете. Необходимо, чтобы танка была ясной, сжатой, резкой, прямой, лаконичной, написанной за один присест, несмотря на все затруднения, связанные с ее переводом. Вот перевод,! который предложил нам Огден, отобрав его из пяти-шести вариантов:

Вне черногоВ черном пробегеТакого тонкого карандашаПроявляется знак:О, увидь в воздухе альбатроса.

– Очаровательно! – воскликнул Амори. – Но хотелось, чтобы это было нечто более озаряющее.

– Боюсь, что мой вклад, в свою очередь, будет скудным, – произнесла Ольга после долгого молчания, которое никто не осмеливался нарушить, столько было теперь в атмосфере, царящей в комнате, возрастающего беспокойства. – Боюсь, ибо и в газетной заметке, и на картоне, и в танка был, по меньшей мере, намек на известный случай, на объединяющий их момент: на Белый цвет. А в моем случае все проще простого: насколько ваши рукописи неясны, испорчены аллюзиями, труднопонятны, настолько моя рукопись кажется ясной, позитивной, приемлемой…

– Но, – высказал предположение Амори, – если ввиду этого она представляет собой решение…

– Но нет, – оборвала его Ольга, – ты не понял. В моем случае нет ни знака, ни намека. Ибо речь идет не об оригинальной работе, а о труде, представляющем собой компиляцию: это произведения нескольких авторов, которые, будучи очень известными, не имеют для нас каких-либо весомых достоинств…

– Если бы ты рассказала все ab ovo,[182] то можно было бы рассмотреть это детальнее, – предложил Лугустус.

– Хорошо, – согласилась Ольга. – За неделю до этой несообразной записки с таким очаровательным постскриптумом, сообщавшей о том, что грядет самое худшее, Антон Вуаль прислал бандероль и мне. Вот что я в ней обнаружила:

а) короткий роман так называемого Араго под заголовком «Интригующий французский побег», очаровательный томик, в котором меня восхищает сафьяновый, в арабском стиле, переплет, инкрустированный чистейшим матовым золотом. Однако сам роман показался мне слабоватым;

б) шесть сверхизвестных мадригалов; все они напечатаны в антологии Мишара[183] или Помпиду,[184] и мы ознакомились с ними еще лет в десять. Шесть мадригалов, переписанных слово в слово, без каких-либо пометок на полях рукой Антона:

«Морской ветер» Малларме,

«Спящий Вооз» Виктора Гюго,

«Три Песни» приемного сына Майора Опика,[185]

«Гласные» Артюра Рембо.

Все они содержат то здесь, то там намеки на то, что особенно волновало Антона: неясность, незапятнанность, исчезновение, проклятье. Но мы знаем, что это – чистая случайность…

– Однако, – изрек Амори, – у нас нет большого выбора: если Антон счел нужным переписать эти произведения, то мы должны усматривать в этом знак!

– Прочтем их, – предложил Артур Уилбург Савор-ньян. – Прежде всего они прекрасны; кроме того, кто знает, не отыщем ли мы в них звено, которое Ольга не разглядела?

Прочли:

Увы, устала плоть и книги надоели.Бежать, бежать туда, где птицы опьянелиОт свежести небес и вспененной воды!Ничто – ни пристально глядящие садыНе прикуют души, морями окропленной —О ночи темные! – ни лампы свет зеленыйНа белых, как запрет, нетронутых листах,Ни девочка-жена с ребенком на руках.Уеду! Пароход, к отплытию готовый,Срываясь с якорей, зовет к природе новой.Издевкою надежд измучена. ТоскаК прощальной белизне платков еще близка…А мачты, может быть, шлют бурям приглашенье,И ветер клонит их над кораблекрушеньемУже на дне, без мачт, вдали от берегов…Душа, ты слышишь ли – то песня моряков?

Усталый, лег Вооз у своего гумна.Весь день работали, и он трудился тоже,Потом обычное себе устроил ложеУ вымеренных куч отборного зерна.Немало ячменя собрал он и пшеницы,Но жил как праведник, хотя и был богат;И в горнах у него не распалялся ад,И грязи не было в воде его криницы.Серебряным ручьем струилась бородаУ старца щедрого. Коль нищенка, бывало,Упавшие с возов колосья подбирала:«Побольше сбросьте ей» – он говорил тогда.Не знал кривых путей и мелочных расчетов,Одетый в белое, как правда, полотно.Для бедных доброе текло его зерно,Как из открытых всем, из общих водометов.Любил родню и слуг, работал на земле,Копя, чтоб отдавать, хозяин бережливый.А жены думали: «Пусть юноши красивы,Величье дивное у старца на челе».Тот возвращается к первичному истоку,Кто в вечность устремлен от преходящих дней.Горит огонь в очах у молодых людей,Но льется ровный свет из старческого ока.

Итак, Вооз лежал у своего гумна.Окончен страдный день – и в сладостной истомеВокруг него жнецы заснули на соломе…То было в давние, иные времена.Израиль жил в шатрах, согласно выбираяСудью для всех племен. Земля, еще храняСледы каких-то ног чудовищных, со дня,Как миновал потоп, была совсем сырая.

И как Иаков спал и как Юдифь спала,Так ныне спал Вооз. И над скирдами хлебаЧуть приоткрылась дверь раскинутого неба,Чтоб греза странная на спящего сошла.Увидел он, дивясь, как у него из чреваПотомков длинный ряд – огромный дуб восстал.И некий царь вещал внизу под сенью древа,И некий бог вверху в мученьях умирал.Но голосом души в смятенье и в испугеВооз шептал: «Увы! Обманчив сонный бред.Я прожил более восьмидесяти летИ сына не имел; и нет моей подруги.От ложа мужнего ты взял ее, творец,И на твоем она теперь почиет ложе.Но, разлученные, мы с нею слиты все же:Она во мне жива, а я почти мертвец.Потомство от меня? Ужель поверю бреду?С мечтой о сыновьях проститься мне пора.Да, юность нам дарит чудесные утра,Из ночи день встает и празднует победу.Но вот я одинок, мой вечер подошел,И, старец, я дрожу, как зимняя береза.К могиле клонится теперь душа Вооза,Как тянется к ручью на водопое вол».Так говорил Вооз, и в небосвод полночныйНезрячий взор его был смутно устремлен.Как розы под собой не видит ясень мощный,

У ног своих жены еще не чуял он.

Пока Вооз дремал, совсем неподалекуМоавитянка Руфь легла, открывши грудь,И сладко маялась, и не могла уснуть,И с тайным трепетом ждала лучей востока.Вооз не знал, что Руфь у ног его легла,А Руфь не ведала, какой послужит цели.Отрадно и свежо дышали асфодели;По призрачным холмам текла ночная мгла.И ночь была – как ночь таинственного брака;Летящих ангелов в ней узнавался след:Казалось иногда – голубоватый свет,Похожий на крыло, выскальзывал из мрака.Дыханье спящего сливалось в темнотеС журчаньем родников, глухим, едва заметным.Царила тишина. То было ранним летом,И лилии цвели на каждой высоте.Он спал. Она ждала и грезила. По склонамПорою звякали бубенчики скота;С небес великая сходила доброта;В такое время львы спускаются к затонам.И спал далекий Ур, и спал Еримадеф;Сверкали искры звезд, а полумесяц нежныйИ тонкий пламенел на пажити безбрежной.И, в неподвижности бессонной замерев,Моавитянка Руфь об этом вечном дивеНа миг задумалась: какой небесный жнецРаботал здесь, устал и бросил под конецБлестящий этот серп на этой звездной ниве?

Покорись, мое горе, в далеком углу затаясь,Так хотела ты, Ночь, свою подавляя зевотуНа предместье упала гниющего воздуха вязь,Здесь родив тишину, там – страдания, боль и заботу.

Покорись, мое горе, и руку сожми мне сильней,Чтобы шип удовольствия стал гильотиной любви,Чтобы яд я черпал из глубин карнавальных огней,Чтобы гнусная магма в банальной кипела крови.

На далеком балконе забвения годы торгуют собой,И одежды их стали огромной вонючей дырой,Пораженья улыбку со дна извлекает прибой.

Аполлон умирает под аркой высокой стены,Ночь из парка прядет свои черные, черные сны,Белоснежной любви простыня тянет к дням, что тоскою полны.

Стань космос дворцом, где в тиши обитаетПоддержка и странные мысли рождает.Прохожий там скрещивал символ разлукиИ рога лесного глубинные звуки.

Там бой барабанов, замешанный магмой,Массивный, глобальный, и мраком глубокимСоседствует с радугой, черной и алой,Сияющий звуком и духа пороком.

И ветер нежнейший, как плоть олененка,Зеленый, как поле, гобоями звонкийСменяется гнилью дыханья подонка.

Воспой розмарином, жасмином беспечнымВосторги любви, как река, быстротечной,И саваном белым укрой бесконечным.

Блестящие любовники… коты,Могучие, но с пульсом ледяным,Их нежность, словно дерзкие мечты,Когда сидим за кругом игровым.Хотя нежны, хотя и холодны,Как игорный азарт их любим мы.

Крадется в тихий угол белый кот,С ума-палатой, ворохом забот.О Стикс, не он ли жеребенок твой,Которого посмертного поройПлутон рабам мечтает предложить,Чтоб их в чертог провечный проводить.

Высокомерен, хоть в душе дрожит,И мнит: он – Сфинкс, с тоской Сахары слитый,Который забывается в Забытом —И этим сном безмерно дорожит.

Потрется он спиной – и блеск искристыйТо золотом сверкает, то алмазом,А он глядит, как триумфатор истый,Божественным и потаенным глазом.

А – черный, белый – Е, И – красный, У – зеленый,С – синий… Гласные, рождений ваших датыЕще открою я… А – черный и мохнатыйКорсет жужжащих мух над грудою зловонной.Е – белизна шатров и в хлопьях снежной ватыВершина, дрожь цветка, сверкание короны;И – пурпур, кровь плевка, смех, гневом озаренныйИль опьяненный покаяньем в час расплаты.У – цикл, морской прибой с его зеленым соком,Мир пастбищ, мир морщин, что на челе высокомАлхимией запечатлен в тиши ночей.О – первозданный Горн, пронзительный и странный.Безмолвье, где миры, и ангелы, и страны —Омега, синий луч и свет Ее очей.

11