Морские повести и рассказы - Виктор Викторович Конецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но после просмотра нескольких нехудожественных фильмов мы утратили способность к травле и покинули мероприятие в молчании.
Без всяких шуток мы спустились в гардероб. И без всяких глупостей оделись.
Смерть только что корчила нам рожи из грибовидных атомных облаков. Смерть с величественной неторопливостью взлетала из океанских глубин. Смерть шла на цель по вертикали из стратосферы. Подопытные верблюды и свиньи страшно завершали свое существование среди льдов, степных песков и на палубах боевых кораблей.
Я тогда впервые не только понял, но и почувствовал, что мир в нашем мире обеими ногами стоит на грани глобальной смерти. И удивился своей способности осознавать простые истины с огромным запозданием. Ведь серьезные люди изрекают умные вещи начиная с отрочества. А я в глубокой зрелости размышляю с полной серьезностью о том, что, например, произойдет, если ссыпать и слить все лекарства какой-нибудь аптеки в одну цистерну. И мне все еще иногда кажется, что в таком случае из цистерны выскочит нормальная обезьяна.
Дождь выбивал из темной невской волны серые пузыри.
О гранит набережной терлись теплоходы варианта «река – море».
Буксир тащил против течения баркентину «Сириус». Ей суждено было превратиться в плавресторан. А в юности многие из нас карабкались по вантам этой баркентины, и отползали по жидким пертам к нокам ее рей, и травили с низкого борта в балтийские волны.
– Лучше бы ее на дрова пустили! – сказал я. – Кабак сделают, а?
– Брось, Витус, – сказал Петя Ниточкин. – Зачем гнилые дрова, если она еще может служить? На ней «Ленресторантрест» еще встречный план выполнит.
Бронзовый Крузенштерн глядел на нас с противоположной стороны набережной. Он стоял чуть ссутулясь, прихватив себя за локти, кортик навечно прикипел к его левому бедру, дождь навел блеск на старые, позеленелые в непогодах эполеты.
Девушка в туфельках на каблуках шла через лужи набережной и смеялась.
– Вам не на Охту? – крикнул ей Ящик, забираясь в шикарную «Волгу». – Могу подвезти!
– Катись, папаша! – безо всякого сердца ответила ему девушка.
– Интересно отметить, что это уже старость, – с непритворным вздохом проскрипел Ящик. – Кому на Охту, ребята?
На Охту никому не было надо.
– Я знаю, в чем наше главное несчастье! – заорал Китаец на всю набережную. – Много думать стали, товарищи доброхоты! Этот вон, – он кивнул вслед «Волге», – с флота удрал, чтобы в физику погрузиться. Ты, – он пихнул Психа кулаком, – в души с психологическим мылом залезаешь! А этот дохлый, – и Китаец заботливо поднял мне воротник плаща, – литературные книжки сочиняет! Надо, если без китайских церемоний говорить, меньше думать, но много знать. Тогда, и только тогда, сможешь хорошо водить корабли и хорошо воевать. Правильно я говорю, Ямкин? Тебе, как последней букве в алфавите, последнее слово.
– Пива выпьешь с нами? – флегматично спросил Старик Китайца, подсчитывая на ходу мелочь. На философию ему наплевать было.
– Нет, ребята, каким образом Псих угадал, что у меня жена уже четвертая по списку, не знаю, но это факт. И факт, что люблю первый раз. И сердце у нее прихватывает… В поликлинику бегу. Привет, товарищи офицеры! – И он нарезал к остановке, завидев свой трамвай.
– Чертов командос! Чего молчал?! – крикнул ему вслед Псих. – У меня знакомых врачей навалом!
Чертов командос возле трамвая поскользнулся, чуть не шлепнулся и пролез в двери без всякой лихости.
– Интересно отметить, что он прав на сто процентов, если говорить без китайских… тьфу! Вот ведь! Теперь привяжется! – засмеялся Петя Ниточкин. И мы все засмеялись, ибо нет ничего более дурацкого, нежели повторять чужие отработанные словечки и уподобляться, таким образом, попугаю.
– Удивительная судьба у нашего поколения, – сказал Псих, борясь с импортным зонтиком, который распахнулся в обратную сторону. – Мы начали бурно дряхлеть, так и не повзрослев: морщины на лбах, пальцы на автоматических кнопках, а все шуточки да прибауточки…
– Какое это поколение ты имеешь в виду? – спросил я.
– То, о котором командир «Комсомольца» писал. Военных мальчишек, – сказал психолог.
Петр Ниточкин к вопросу квазидураков
1
Четверть века назад, когда мы с Пескаревым вместе плавали на зверобойной шхуне «Тюлень» по Беломорью, Елпидифор еще был Электроном. В каюте третьего помощника капитана Электрона Пескарева на столе были сооружены из спичек миниатюрные виселицы, на которых он вешал в петли, сплетенные из собственных волос, тараканов-прусаков.
Любопытствующим поморам Электрон объяснял, что это как бы эсэсовцы, а вешает он их потому, что не до конца свел с ними счеты, когда партизанил в дебрях Псковской области. В какие бы то ни было его военные подвиги я не очень верил, ибо мы были одногодками и войну встречали отроками. Но на поморов, которые оккупации вообще не видели и не нюхали, партизанское прошлое Электрона производило сильное впечатление. И потому у нас не переводилась свежая рыбка.
Виселицы Электрона («шибеницы» на псковском наречии) были сделаны с дотошностью в деталях, заставляющих живо вспоминать лесковского Левшу.
Внешне Пескарев в унисон с фамилией смахивал на рыбу. Лоб его скашивался назад, а нижняя губа выпячивалась. Но так как черты лица были крупные, то походил он уже не на мелкую рыбешку-пескаря, а на морского окуня или даже тунца.
В отличие от большинства истинных русаков, которые после деда в своем прошлом знают сразу Адама, наш Пескарев прослеживал родословную аж с пугачевских времен. Дальний предок его был приказчиком у зверя-помещика на Арзамасчине и чуть было не угодил на шибеницу бунтовщиков вместе с хозяином, но уцелел и перебрался подальше от ужасных воспоминаний – в псковскую вотчину хозяина. Эти сведения мы выудили из Электрона, когда попали в туман на подходе к Кольскому заливу и поставили зверобойную шхуну «Тюлень» на якорь посередине Могильного рейда, и наш третий помощник в первый и последний раз в жизни попробовал старой браги, и язык у него вдруг раскрутился, как турбина на атомной электростанции.
Вообще-то пил он мало, язычок держал на коротком поводке и на приглашение выпить обычно отвечал отказом, замечая, что «если хочешь в жизни проиграть, можешь рюмку принимать». Из чего видно, что уже тогда Пескарев настраивал себя на выигрыш в жизни.