Именем закона. Сборник № 1 - Ярослав Карпович

…Дальнейшие события были с ювелирной точностью воспроизведены в рапортах сотрудников оперативной группы.

Малин:

«После совещания на месте с начальником РО ОГПУ тов. Сцепурой я направился в буфет, полагая, что фигурант обретается именно там. Сев за столик в углу, я продолжил наблюдение. Буфетчик Зюзин выдавал пиво без отстоя и с недоливом, кроме того, он норовил подсунуть посетителям тощую воблу, тогда как жирная пряталась им под прилавком. В другом углу сидел пьяненький инженер Качин и стучал рыбиной об стол, после чего к нему подсел фигурант, и они вдвоем стали пить восемь кружек, которые стояли перед ними. Потом к ихнему столику подсел третий, в саване под покойника, и сказал: «Дудкин, смотри лопнешь». На что Дудкин ответил трагицким голосом: «Ну что за народ? Насладиться не дают! Умереть мне, что ли…» Здесь саван нахмурился (зачеркнуто «нахмурился» и сверху написано: «суровым голосом»), сказал: «Когда надо будет — умрешь, алкоголик». И ушел, а к столику подсела неизвестная мне красивая девушка, установить которую за неимением времени не смог, и велела Дудкину идти в сад при клубе для интимного разговора. Дословно помню: «Приходи в беседку и надень бога, — при этом она подала Дудкину лицо бога с золотым кольцом вокруг и добавила: — Не надо, чтобы нас видели, а то может выйти драка, а я этим по горло сыта». После чего Дудкин надел маску и пошел в зал, а я за ним. И здесь коварный замысел врага был мною обнаружен полностью: Дудкин включился в пляску, а там было еще четыре таких же бога, и я спутался, а когда попытался попросить оперативной помощи у маски «медведь», то есть у старшего оперуполномоченного Симушкина, и для конспирации дал ему эскимо, оказалось, что этот медведь не Симушкин, а посторонний, и тогда мне пришлось вытащить из танца всех пятерых богов по очереди, но Дудкина среди них почему-то не оказалось…»

Симушкин:

«Я опознал Малина по его наволочке с морковкой и направился к нему на связь, но он упорно не желал меня замечать, а дал мороженое незнакомому медведю, чем поставил меня в оперативно-безвыходное положение, и я должен был пассивно наблюдать, что будет дальше. А дальше Малин начал выдергивать из кадрили всех Саваофов подряд, причем последний Саваоф — а им являлся известный заводской боксер Зуев — был Малиным оскорблен словом «гад», за что и получил кулаком слева (профессионально называется «хук»), после чего Малин растопырил ноги, присел, завизжал как поросенок и ткнул Зуева, но не достал и упал, а так как пол был специально натерт и оттого скользок, Малин проехался на спине до стены и сбил со стульев пенсионеров завода, ожидавших приглашения на танец…»

Рукин:

«Когда Симушкин и Малин обратились ко мне за помощью, было уже поздно. Осмотром сада и беседки Дудкин обнаружен не был, дома его не оказалось даже рано утром. По своей линии докладываю, что после ухода Дудкина из буфета пресловутый Качин о чем-то беседовал с маской «звездочет», который обнаружил наблюдение и скрылся в толпе. О чем и доношу».

Утром собрались на совещание, Сцепура обвел всех тяжелым взглядом, вздохнул:

— Мы оказались несостоятельными. Убийство наших работников есть, письмо есть, Дудкин был, да сплыл, и что теперь прикажете делать? Что касается вас, Боде… — Сцепура пожевал губами. — Я даже не знаю, что сказать… Неразборчивые связи, Князева эта… Вас в центре предупреждали?

— Предупреждали.

— А вы?

— А я счел это предупреждение глупостью.

— Вы… Вы понимаете, что говорите? Понимаете?

— Понимаю. Князева тут ни при чем. И вы это хорошо знаете.

Сцепура вдруг улыбнулся — похоже было, что он уцепил себя мизинцами за уголки рта и растянул до отказа:

— А с какой целью, Боде, вы пытались отвлечь силы оперсостава от истинных фигурантов и увести эти силы в бесперспективную сторону?

— Я и сейчас считаю версию «Качин — резидентура» наиболее перспективной. Еще не поздно все исправить.

Сцепура встал и начал расхаживать вдоль стола заседаний, потом открыл ящик письменного стола и достал трубку. Понюхав ее, вынул из того же ящика пачку табака «Капитанский», неторопливо набил трубку и сунул ее в рот. Малин трясущимися руками выскреб из кармана коробок со спичками и, сломав три, зажег четвертую и дал Сцепуре прикурить. Закашлявшись, Сцепура выпустил облако голубого дыма и продолжал:

— Товарищи, я желал бы знать мнение коллектива по вопросу. Возможно, мы и не правы, завихряемся, так сказать, возможно, опыт товарища Боде подсказывает ему верный путь, а мы некоторым образом заблудились. Не стесняйтесь, друзья…

Сергей опустил голову, сгорбился, он все понял. Не найдется среди его бывших товарищей ни одного, кто бы поддержал его сейчас или даже просто ободрил, нет, не найдется… И в самом деле, оперативники по очереди вставали и коротко, в три-четыре слова, пригвождали его к позорному столбу: он и зазнался, и чувство локтя и взаимовыручки растерял, он высокомерен, нетерпим, высказывает подчас сомнительные взгляды и суждения, зарвался, так что итог закономерен: провалена наиважнейшая операция и враги остались неразоблаченными. Что же касается гибели Анисимова и Емышева — это и вообще полностью на совести старшего оперуполномоченного капитана госбезопасности Боде.

Долго молчали, наконец Сцепура развел руками и сделал губы трубочкой, что, видимо, должно было выразить его личное отношение к случившемуся. Потом бросил коротко: «Все свободны, вас, Боде, прошу остаться». Здесь Малин, выходивший последним, остановился на пороге и, лучезарно улыбнувшись, поднял руку и воскликнул: «Это войдет в века!» — а Ханжонков, угрюмо молчавший на протяжении всего совещания, высунул голову из-за его плеча и крикнул: «Сенечка же дурак, неужели не видите?» Когда двери закрылись, Сцепура подвинул Сергею Петровичу стул и пригласил сесть, потом поставил рядом еще один и сел сам, всматриваясь в лицо Сергея Петровича долгим, проникновенным взглядом.

— А у тебя, смотри-ка, нашлись союзники… Н-да…

— Я думаю, это ничего не изменит.

— Правильно думаешь. Но шанц у тебя есть.

— Шанс, — поправил Сергей. — Шанц — это окоп.

— Пусть так, — кивнул Сцепура. — Слушай сюда, Боде…

Его речь была напористой и краткой. Суть ее сводилась к тому, что Сергей Петрович получит возможность побеседовать с Таней. И если ему удастся убедить ее сознаться и раскрыть контрреволюционную организацию, — последствия еще могут стать управляемыми.

— Что это значит?

— Да боже мой, проще пареной репы! — лучезарно улыбнулся Сцепура. — Князевой дадим только ссылку, а ты отделаешься строгачом, вот и все. — Он помолчал, выжидательно заглядывая Сергею Петровичу в глаза, и добавил тихо и внятно: — Соглашайся, парень, потому как дело твое — табак…

А что, и вправду табак, деваться некуда. Однако же и предложение принять невозможно. Безвыходно…

— Ты сейчас спокойненько ступай домой, — снова улыбнулся Сцепура, словно угадав мысли Сергея Петровича. — Попей чайку, подумай и реши, чего тебе в самом деле надо: идейки всякие сомнительные или служение нашему общему делу, за счастье всех трудящихся и угнетенных, так сказать… Иди, я тебе вызвоню.

Сергей вздрогнул: какой неподдельный пафос, да уж не снится ли ему все это? Но нет, Сцепура, который, как все слабонервные и слабохарактерные люди, никогда не смотрел в глаза собеседнику (так считал Сергей), на этот раз не только не отвел взгляда, но улыбнулся и слегка прищурился. Как бы там ни было, сейчас он был силен, этот Сцепура, очень силен, ведь за ним стояли целеустремленные, напористые люди, и их было не так уж мало…

Сергей направился домой. По лестнице он спускался, ничего не видя, в мозгу колотило, пульсировало что-то, может, сердце из груди рвалось, а может, и страх донимал, если не ужас: как с Таней разговаривать? О чем? Предложить сознаться? Да в чем, господи ты боже мой… И зачем, зачем — вот вопрос…

И вдруг его обожгло, ударило: эх, милый, а ведь ты в прятки играешь с самим собой, напустив на простой и ясный вопрос детского туману: Сцепура дал шанс выскочить. И не просто выскочить, он ведь, поди, и славой поделиться готов, в случае, значит, успеха…

А Таня?

А что Таня… Очередная маленькая жертва локомотива истории, как это именует ловкий семинарист. Сколько их, Тань этих, легло уже под неумолимый пресс? И сколько еще ляжет… Независимо от его, Сергея Петровича Боде, решений и свершений, действия и бездействия.

Так что же, согласиться? Ведь все равно ничего не изменится. А жизнь — одна.

А как же это:

«Надо мною звездное небо, в груди моей — нравственный закон»?

Да это поповщина, облаченная в философские одежды.

А это:

«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друга своего»?