Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст] - Татьяна Рожнова

Итак, до свидания, дорогая Катрин, примите тысячу нежных поцелуев и столько же раз поцелуйте Марию Петровну, Наталью Петровну и всех племянниц. Как здоровье тетушки? Прошу Вас, скажите Ване, чтобы он мне о ней написал. Я также целую и его. М-ль Констанция, ваша искренняя поклонница, в восторге от выбора Вани и просит меня передать вам свое самое искреннее поздравление. Дядя (Петр Петрович. — Авт.) Вас целует и требует от вас доказательств любви, которые вы ему предлагаете. Он просит очень нежного письма к вашему дяде Павлу, не худо было бы вам вспомнить, что он женат…»{979}.

Смысл последних слов заключался в том, что Наталья Николаевна доподлинно знала, как не все гладко было в семье брата П. П. Ланского — Павла Петровича. После того как в августе 1842 г. его жена сбежала за границу, начался бракоразводный процесс. «Сборник биографий кавалергардов…» по этому поводу отмечал:

«…Надежда Николаевна бежала за границу с <…> Гриффео, оставив на руках мужа двоих детей: Николая и Павла и молодую сироту, родственницу Маслову, которую она взяла на воспитание <…> бракоразводное дело, тянувшееся более 20 лет, по окончании которого он уже в преклонных летах вторично женился на этой воспитаннице Евдокии Владимировне, думая обеспечить ей будущность посмертной пенсией»{980}.

Заметим вскользь, что Павел Ланской «имел в Петербурге два каменных дома: родовой и благоприобретенный».

Что же касается письма, то из него следует, что после годичного траура брат Натальи Николаевны — Иван Гончаров, женился на племяннице П. П. Ланского. Таким образом, Гончаровы и Ланские породнились во второй раз. Венчание состоялось 29 июня 1860 г. (по другим источникам: 18 февраля 1861 г.) в старинной Зачатьевской церкви лопасненской усадьбы, издавна принадлежавшей роду Васильчиковых.

У Александра Александровича Пушкина родилась дочь Софья, которая, не прожив и года, скончалась.

П. П. Ланской подал рапорт, так как «расстроенное здоровье жены вынудило его взять 11-ти месячный отпуск с отчислением в Свиту, чтобы увезти жену за границу», а через месяц он вместе с Натальей Николаевной и тремя дочерьми отправился в путь.

Александра Ланская писала о болезненном состоянии матери:

«Здоровье ея медленно, но постоянно разрушалось. Она страдала мучительным кашлем, который утихал с наступлением лета, но с каждой весною возвращался с удвоенным упорством, точно наверстывая невольную передышку.

Никакия лекарства не помогали, по целым ночам она не смыкала глаз, так как в лежачем положении приступы учащались, и она мне еще теперь мерещится, неподвижно прислоненная к высоким подушкам, обеими руками поддерживающая усталую, изможденную голову. Только к утру она забывалась коротким лихорадочным сном.

Последнюю проведенную в России зиму 1861 года она подчинилась приговору докторов, и с наступлением первых холодов заперлась в комнатах.

Но и этот тяжелый режим не улучшил положения.

<…> Продолжительное зимнее заточение до такой степени изнурило мать, что созванные на консилиум доктора признали необходимым отъезд за границу, предписывая сложное лечение на водах, а затем пребывание на всю зиму в теплом климате.

Отец не задумался подать просьбу об увольнении от командования первой гвардейской дивизией, передал управление делами своему брату (Павлу Петровичу. — Авт.) и, получив одиннадцатимесячный отпуск, увез в конце мая всю семью за границу.

В Швальбах мать прибыла такою слабою, что она еле-еле могла дотащиться до источника. Она провела там несколько недель с нами тремя, так как отец воспользовался близостью Висбадена, чтобы брать ванны от ревматизма, а гувернантка (Констанция Майкова. — Авт.) уехала лечиться в Дрезден.

<…> Воды не принесли ожидаемой пользы, и мы оттуда направились в Гейдельберг, на консультацию со знаменитым Хелиусом и на свидание с дядей Сергеем Николаевичем Гончаровым, временно там поселившемся с семьей.

Тут произошел эпизод, сам по себе пустяшный, но неизгладимо запечатлевшийся в моем уме, так как мое шестнадцатилетнее мышление сразу постигло вечно сочащуюся рану, нанесенную сердцу матери тем прошлым, о котором все близкие тщательно избегали ей напоминать.

Мы занимали в одной из больших гостиниц довольно оригинально расположенную квартиру. Спальни выходили в коридор и отделялись от отведенной нам гостиной с выходом на садик, раскинувшийся по пригорку, обширным залом, куда в назначенные часы собирались за обедом.

Обедающих было немного.

Мы занимали один конец стола, а на противоположном собиралась группа из восьми до десяти человек русских студентов и студенток. <…>

Мы изредка глядели на них, они с своей стороны наблюдали за нами, но знакомства не завязывали и, по усвоенной привычке, продолжали между собою говорить по-французски.

По окончании обеда все быстро убиралось, и оставлялся только стол под белой скатертью.

Когда я проходила однажды по опустелой и уже приведенной в порядок комнате, мне бросилась в глаза оставленная книга. Схватить ее и влететь в гостиную, где находились родители и сестры, было делом одной минуты.

— Посмотрите, — радостно воскликнула я, — русская книга, и разогнута как раз на статье о Пушкине.

„В этот приезд в Москву, — стала я громко читать, — произошла роковая встреча с Натальей Николаевной Гончаровой, — той безсердечной женщиной, которая погубила всю его жизнь“.

— Довольно, — строго перебил отец, — отнеси сейчас на место. Что за глупое любопытство совать нос в чужие книги!

Я тут только сообразила свою оплошность и виновато взглянула на мать.

Я до сих пор не забыла ея смертельную бледность, то выражение гнетущей скорби, которое лишь старые мастера способны были воплотить в лике Mater Dolorosa; она закрыла лицо руками и, пока я поспешно выходила, до моего слуха болезненным стоном долетело:

— Никогда меня не пощадят, и вдобавок перед детьми!

Напрасно страдала она мыслью уничижения перед нами, зная, что часто нет судей строже собственных детей. Ни одна мрачная тень не подкралась к ея светлому облику, и частыя, обидныя нападки вызывали в нас лишь острую негодующую боль, равную той, с которой видишь, как святотатственная рука дерзко посягает на высоко-чтимую, дорогую святыню.

Относя книгу на место, я не утерпела, чтобы не взглянуть на заглавие. Теперь оно изгладилось из моей памяти, но утвердить могу одно, что внизу было имя Герцена.

Не прошло и десяти минут, как один из соотечественников явился за ней и, признав неприкосновенность, должен был унести ее в полном недоумении, удалась или нет придуманная выходка. Я же всю жизнь упрекала себя, что так легкомысленно сыграла ему в руку»{981}.