История с одним мальцом - Юрий Цветков

— А, вот и наш страдалец пришел, — сказала Инесса, — он будет страдать, а мы работать.

Когда я думал о том, что она может за меня приняться, это представлялось мне ужасным. Но сейчас я был настолько зол, что не обратил на нее внимания. И, проходя мимо согнутых спин к своему месту, даже не сгорбился под ее взглядом, как Миша — наш весельчак и балагур. Это была ошибка, и она мне очень дорого стоила. Инесса больше ко мне не цеплялась — очевидно, она меня возненавидела. Когда я на следующее утро замешкался и опоздал к началу, мне никто ничего не сказал. И это был плохой признак. Погубить хотят, наверное.

Не дамся, решил я. И стал стараться так, что скоро расторопнее меня не было в бригаде. Но я нарушал их планы, и, чем лучше я был, тем больше они меня ненавидели. Но сделать ничего не могли. Я злорадствовал. Чем-то мне это даже нравилось. Мне нравилось теперь работать так, чтоб наступать напарнику на пятки. Зато у него как будто начисто пропала охота работать. Он злился. А что я ему сделал? Просто они меня невзлюбили. Из предубеждения. Когда я подходил, все разговоры стихали. Все словно ощетинились против меня. Даже Мишу, своего весельчака и балагура, дразнить позабыли.

Кончилось это очень просто. Однажды утром ко мне подошел командир и, не глядя мне в глаза, сказал, что переводит меня из этой бригады. Когда я спросил, почему — он замялся. Когда я спросил, куда — он стал чесать в затылке, потом сказал, чтоб я шел пока со всеми на Объект — там на месте посмотрим.

Как я потом узнал, они просто сдались и решили поберечь свои нервы. Пришли к командиру с заявлением, что они не будут со мной работать. Это было в струю, командир не удивился, достал блокнот и приготовился слушать. Когда же выяснилось, что претензий ко мне нет, во всяком случае в последнее время, то он сказал:

— Я не понимаю вас, товарищи, — и вопросительно обвел молчаливую толпу очками. Потом кто-то из задних рядов сказал:

— Он нам на нервы действует…

— Как?

Этого никто не мог объяснить. Тогда командир попросил их не заниматься ерундой и стал всех выгонять. Но они не уходили, и ему пришлось сдаться. Вот почему он был такой скучный.

Я пошел вдоль лагеря к выходу и у последней палатки остановился, поджидая из-за угла свою бригаду. Когда они поравнялись с палаткой, я вышел к ним. Увидав меня, они трусливо наддали. Я пошел за ними.

— Вы чего, ребята, испугались?! — Я почему-то чувствовал себя героем. — Я вас не трону.

Никто мне не ответил.

— Инесса, мне будет не хватать твоих милых шуток.

Инесса, задира Инесса не нашлась, что сказать.

— Ну, да бог с вами. Хорошие вы ребята, — получив свое маленькое удовольствие, я отстал от них и, не спеша, пошел следом. Удовольствие удовольствием, однако что-то теперь со мной будет? Этот вопрос не на шутку тревожил меня.

Все уже начали работать, а я все еще бродил по участку, разыскивая командира, когда вдруг меня догнал Петрыкин и с разбегу дружески хлопнул по плечу:

— Здорово, приятель! Ну, все, теперь ты в надежных руках: у нас в бригаде будешь работать. Человека будем из тебя делать!

Оказалось, что, узнав случайно о происшедшем, Петрыкин тут же бросился к командиру и выпросил меня у него.

Рот у Петрыкина был до ушей. Он смотрел на меня весело и дружелюбно, как на любимую жертву. Странно, но я не испугался. В этой крайности были свои плюсы. Тут не было неопределенности, опасности сорваться. Положение перевоспитуемого однозначно: все плохое в нем воспринимается, как должное, а все хорошее — приветствуется и всячески поощряется. Куда же безопаснее? Ну а издевательства придется потерпеть. Зажаться и потерпеть. Уже немного осталось. Главное — выдержать и вырваться отсюда живым.

Когда мы с Петрыкиным появились в бригаде, поднялся дружный гогот:

— О, Начальник! Ну, теперь дела пойдут!

— Тихо, тихо! Никаких Начальников! — оборвал их Петрыкин, обнимая меня за плечи. — Он теперь один из нас. Правда…Начальник?

Все опять заржали.

Работать меня поставили подсобником, как и прежде. Знакомая работа. В первый же перекур Петрыкин послал меня с жестяным чайником на колодец за водой для всех:

— Приобретай общественные навыки.

Когда я принес, меня в воспитательных целях стали хвалить. Чайник тут же опорожнили, и Петрыкин снова послал меня за водой. Но бригадир остановил его:

— Сам сходи.

— Так ведь меня это не унижает — надо чтоб и его не унижало.

— Ладно, ладно, иди, воспитатель.

Петрыкин с сожалением посмотрел на меня, на чайник и побежал за водой. Глядя ему в спину, я подумал, что его это действительно не унижало.

Когда он вернулся, бригадира рядом уже не было, и, приобняв меня за талию, Петрыкин ободрил меня:

— Ничего, не робей, будет у тебя еще шанс.

Но на сердце у меня было спокойно. В конце концов нужно действительно несколько упорядочить и научиться контролировать свое поведение на людях, чтобы это не мешало жить.

В перекур все уселись на досках и принялись полушутейно обсуждать уход с площадки Кухарева — нескладного унылого парня, который, как оказалось, уже не в первый раз под разными предлогами отлынивал от работы. На этот раз он взялся за живот и, кривясь, как от боли, сказал, что его прихватило. Его отправили в лагерь к доктору.

Я сначала немного завозился со своими инструментами, очищая их от раствора, — откровенно говоря, не очень-то тянуло в эту языкастую компанию. Но, услышав, о чем речь, я подошел поближе и стал с интересом слушать.

— Может, правда прихватило парня? Робко предположил кто-то.

— Ну, да, прихватило. Что у него прошлый раз было? Тоже понос? Кто помнит?

— Приступ печени.

— Ну вот, совсем наглеет. Надо отучать.

— А как докажешь, что врет? Его же не поймаешь…

— Надо сказать доктору, чтоб пошел с ним в туалет и проверил, — вылез я с предложением неожиданно для самого себя — настолько я был увлечен беседой. Все вдруг замолчали и стали смотреть на меня. Я смутился. Сидевший в середине группы Петрыкин выдержал паузу и, пристально глядя мне в лицо, сказал:

— Он-то что, Начальник, он — пташка мелкая. Вот ты у нас — орел! Птица большого полета.

— А что я? — возмутился я. — Какие ко мне претензии? Я