«Мне ли не пожалеть…» - Владимир Шаров

Правда, едва приговор был вынесен, в газетах разных направлений появились заметки, где говорилось, что подобные хитрости и увертки несовместимы с честью революционера, во всяком случае прежде были несовместимы, и лишь порочат движение. Впрочем, романтики тогда уже не составляли в ЦК большинства, нынешнее поколение вождей имело мало иллюзий. Народничество явно было на спаде, на счету каждый человек и массовые заклания тельцов — героев без страха и упрека — могли окончательно обескровить партию. Если она хотела выжить, тактика ее должна была быть быстро и радикально изменена, и казус Крауса-Бальменовой дал ЦК отличную возможность сказать рядовым бойцам, чего от них сейчас ждут. Упущен он не был. В эсеровской газете, издающейся, в Париже, появился подробный разбор процесса, причем его автор Герман Лопатин — родоначальник и совесть движения — находил защиту Крауса и Бальменовой весьма удачной и для дела полезной. Но куда большую известность и внутри парии, и в стране им доставила другая история.

В тюрьме, еще до вынесения приговора, Краус и Бальменова, до того зная друг друга почти что шапочно, хотя и относясь с симпатией — каждый из них был во вкусе другого: он высокий худощавый с черной гривой волос и печальными глазами Рахили, крещеный еврей, она беленькая, стройная и строгая, этакая тургеневская девушка — и вот на очной ставке они вдруг, не сговариваясь, объявили следователю, что хотят сочетаться законным браком. Дело к тому времени еще не определилось, и что их ждет, никому ясно не было. Месяц ушел на получение официального согласия родителей, обе семьи неожиданно легко дали его, и двадцать второго марта оно уже пришло в тюремную канцелярию. Надо было еще получить санкцию начальника тюрьмы, подсудимые обратились к нему обычным порядком, и неделей позже также безо всяких затруднений оно им было дано. Еще через день они были обручены в часовне при исправительном доме.

Дело это тогда получило сильную огласку, в частности, дошло и до двора, вызвав там сильнейшее неудовольствие. В газетах оно на время заслонило все другие перипетии процесса: церковь, сочетающая браком, освящающая одним из своих таинств отношения двух государственных преступников — в подобном ключе это было подано и правыми, и левыми. Обсуждался и сам институт обручения, смысл этого обряда, его значение и происхождение, каким нужно приходить к нему и как приготовляться. Еще живее обсуждалось, кого родит и вырастит для престола, для отечества эта пара: династия заклятых врагов трона, начинающаяся из чресел Бальменовой, настолько загипнотизировала Государственный совет, что кары последовали незамедлительно. Губернатор получил высочайший выговор, начальник тюрьмы, давший разрешение на брак, был отставлен от должности и отправлен на пенсию, священнику Синодом было объявлено порицание. Естественно, что эти опалы не были пропущены газетами, лишь подлили масла в огонь: Николая, одержимого страхом Ирода, что вот-вот родится младенец, который его погубит, можно было встретить буквально в каждом номере.

Эта история была очередной и очень грубой ошибкой властей: не только миряне и рядовые священнослужители, частью даже епископат встал на сторону опальных, усмотрев здесь вмешательство светской власти в духовные дела, по каноническому праву никак ей не подвластные. Все тогда способствовало громкости этого союза: и то, что он был евреем, а она русской из хорошей купеческой фамилии, и то, что родные с обеих сторон были людьми совершенно добропорядочными и законопослушными: ее — очень богатые откупщики, когда-то из раскольников, но уже два поколения назад вернувшиеся в православие и теперь широко занимающиеся благотворительностью, его отец — популярнейший в Петербурге хирург, спасший тысячи подданных Его Величества.

Обручение (законным браком они сочетались уже в ссылке) доставило Краусу и Бальменовой известность не только среди своих, и постепенно, хотя и не сразу, прошлые грехи были им отпущены.

Многим в стране они представлялись настоящей живой ячейкой нового общества, нового мира, и в ссылке для Крауса это стало отличным трамплином. Он, например, оказался очень силен, даже умен в дискуссиях; по природе он вообще был прирожденный теоретик, любил спор, полемику, любые словесные драки, был в них находчив, изобретателен, редко кому удавалось загнать его в угол. Хорошо было и то, что их с Бальменовой дом был гостеприимен и хлебосолен: родители с обеих сторон помогли щедро, так что они часто выступали на правах хозяев, были во все приняты и посвящены. Это тоже способствовало его партийной карьере, именно его, потому что она, к удивлению всех, кто знал ее раньше и не сомневался, что первой скрипкой в их дуэте будет Бальменова, в Кимрах сознательно тушевалась, ей явно нравилось и было внове, что она верная и заботливая жена, что ей хватает одного отсвета его успехов. Было видно, что она его любит и ценит, у него был совсем другой, не знакомый ей ум, то, как он соединял, сводил самые разные вещи и что в итоге получал, не могло ей не нравиться. С ним ей никогда не было скучно, и, конечно, ей было приятно, что и остальные, наконец, его оценили. Эта идиллия продолжалась две трети срока, а потом Бальменова на глазах стала вянуть.

В письмах к матери, с которой она была очень близка, Бальменова жаловалась, что последнее время мается, буквально не находит себе места, что целыми днями у нее болит голова, ломит кости, а отчего это — она понять не может. В ответ мать сначала очень осторожно высказалась в том смысле, что скорее всего в их семействе скоро появится маленький, а когда это предположение было категорически отвергнуто, написала дочери, что та всегда во всех играх была лидером, всегда была деятельной и живой, настоящая юла, и она убеждена, что ее угнетает именно это ее сознательное самоуничижение. Доля правды, наверное, здесь была. Хотя она знала, что любит Крауса, по-прежнему его любит, но тут, в этом крошечном городке среди одних и тех же лиц, разговоров, пейзажей оставаться, играть и дальше свою роль ей в самом деле было все труднее.

Пошел уже последний год их ссылки, когда она вдруг настойчиво стала говорить мужу, что не знает, что с ней такое, но дальше она в Кимрах жить не может и не будет. Она, будто заведенная, повторяла ему это день за днем, словно приехала сюда отдыхать, а теперь ей этот курорт надоел и она хочет назад, домой. То она требовала, чтобы он бежал вместе с ней, потому что он ее муж, они обвенчаны, то соглашалась бежать одна, говорила, что ей никто не нужен, она справится сама. Иногда она, по-видимому, приходила в себя, успокаивалась, просила у него прощения, у него и у партии, потому что и женой ему она была по заданию партии. С каждым месяцем, однако, эти просветы случались реже.

В Кимрах отбывало срок несколько десятков ссыльных, городок по своей близости к Москве был среди них весьма популярен. Как это обычно и бывает там, где молодые, полные сил люди изготовились, привыкли к смерти, нравы здесь царили свободные. Все они были изгоями, общество осудило их, отвергло, и, естественно, на его условности они обращали мало внимания. Они сходились в пары и расходились легко, во всяком случае на взгляд со стороны легко, и всякий раз это касалось только тех, кто решил жить вместе или, наоборот, решил, что вместе они больше жить не будут. Они отдавали свои жизни ради других, отдавали потому, что знали: без крови новое справедливое общество не построишь, это как бы храм «на крови», вполне понятно, что, когда им не мешали, когда их хоть ненадолго оставляли в покое, они и сами пытались жить по законам нового общества. Свободный брак и свободная любовь, равенство и свобода в любви были из тех заповедей, в которые они верили свято. Так что я не сомневаюсь, узнай другие ссыльные об отношениях, связывающих Крауса и Бальменову, никто из них не выразил бы удивления. То, что Краус смотрел на свое обручение с Бальменовой как на обычное партийное задание, выполненное, кстати, весьма успешно, и что для него, стань они и вправду мужем и женой, это бы унизило, оскорбило их борьбу, значило, что не они для партии, а партия для них, большинство без труда бы поняло.

Раз он даже ей нечто подобное сказал (они тогда по обстоятельствам места целую неделю были вынуждены спать в одной постели), и она согласилась, хотя видела, что нравится ему, и до этого не знала, как он себя поведет, и главное, не знала, как она сама хочет, чтобы он себя повел. Она его любила, по-настоящему любила, но в тот раз согласилась с ним и была согласна с ним все эти долгие три года; теперь же, собираясь бежать из Кимр, она объясняла это себе чем угодно, только не тем, что больше не может жить вот так, девицей при живом муже.

Временами Бальменова буквально сходила с ума от необходимости жить с Краусом под одной крышей. Ссылка не сделала ее взрослой: она была наивна, совсем еще дитя, и это, то, что она, как в сказке, хочет то, не знаю что, настолько ее смущало, что она и себе никогда не решалась сказать, что он не просто ее товарищ по партии. Сказать, что она влюблена в него, что она любит в нем все: его тело, его запах, то, как он говорит и как сидит, и он давно, давным-давно должен был это понять, сделать ее своей.