Обетованная земля - Эрих Мария Ремарк

Но я его уже не слышал. Внезапно за окном показалось лицо, при виде которого у меня застыло сердце. Оно возникло так неожиданно, что застало меня врасплох, неподготовленным и беззащитным. Я чуть было не вскочил, чуть не бросился вдогонку, однако тут же сообразил, что мне почудилось. Не могло не почудиться. Это лицо, выхваченное светом ночных фонарей, эта улыбка, этот прощальный взгляд через плечо — все принадлежало мертвецу. Это лицо не могло улыбаться. Когда я видел его в последний раз, оно было холодным, окоченевшим, а по глазам ползали мухи.

— Что ты сказал? — еле-еле выдавил я.

«Не может быть, — думал я. — Это обман чувств, мне надо сейчас же проснуться». На какой-то миг темное помещение, моргавшее десятком стеклянных глаз, торчавших на одноногих штативах, показалось мне таким странным и призрачным, что нереальным становился и мир за окном, и я сам.

— Можно я зажгу свет? — спросил я.

— Разумеется.

Когда неоновый свет обдал нас холодным душем, мы оба испуганно заморгали, словно кто-то застал нас за обсуждением наших постыдных тайн.

— Что ты сказал? — повторил я.

Хирш недоуменно посмотрел на меня:

— Я сказал, чтобы ты не беспокоился из-за Танненбаума. Он разумный человек и знает, что тебе нужно время, чтобы обжиться. Ты не обязан специально являться к нему с выражениями благодарности. Его супруга время от времени устраивает вечера для голодающих эмигрантов. Как раз скоро будет очередная кормежка. Тебя она непременно пригласит. Давай пойдем вместе. Тебе ведь тоже так больше нравится?

— Гораздо больше.

Я встал из-за стола.

— Как у тебя с работой? — спросил Хирш. — Нашел себе что-нибудь?

— Нет пока что. Но кое-какие планы имеются. Садиться на шею Танненбауму я не собираюсь.

— Об этом не беспокойся. Если надо, поселишься здесь, есть тоже можешь у меня.

Я покачал головой:

— Я хочу сам со всем справиться, Роберт. Сам! Понимаешь, сам! — повторил я. — Статья седьмая «Ланского кодекса»: помощь приходит только тогда, когда она не нужна.

Я не пошел в гостиницу. Бесцельно бродил по улицам, как делал почти каждый вечер. Вглядываясь в каскады света, я вспоминал о Рут — женщине, которой больше нет в живых. Мы познакомились случайно и сразу сошлись. Было тяжелое время для нас обоих. Кроме друг друга, у нас никого не было. Однажды меня арестовали и на две недели посадили в тюрьму, а потом выслали за швейцарскую границу. С великим трудом мне удалось вернуться. Когда я добрался до Парижа, Рут была уже мертва. Я обнаружил тело в ее комнате. Вокруг него роились жирные мухи, их брюхо отливало стальным блеском. Должно быть, она пролежала так несколько дней. Я не мог отделаться от чувства, что я погубил ее, бросив на произвол судьбы. У нее ведь никого не было, кроме меня, а я дал засадить себя в тюрьму, — в сущности, по собственному легкомыслию.

И вот Рут покончила с собой. Как и у многих других эмигрантов, у нее был при себе яд, на случай если ее схватит гестапо. Но яд ей не потребовался — ее изнуренному отчаянием сердцу хватило и двух упаковок снотворного…

Внезапно я остановился. Мой взгляд был прикован к газетному киоску. Громадные рубленые заголовки вечерних газет кричали во все стороны: «Покушение на Гитлера!», «Гитлер убит взрывом бомбы!».

Вокруг киоска толпились люди. Я протиснулся сквозь толпу и купил газету. Она была еще влажной от типографской краски. Пристроившись у какого-то подъезда, начал читать. Я чувствовал дрожь в руках, просто сгорая от нетерпения, а дело продвигалось довольно медленно. Да и не все мне было понятно. Я раздраженно скомкал газету, но тут же вновь разгладил бумагу и бросился ловить такси. Решил снова поехать к Роберту Хиршу.

Его не было дома. Я долго стучал в дверь его комнаты, но мне никто не открыл. В магазине его тоже не было. Видимо, он ушел до моего прихода. Я пошел в ресторан «Морской король». Там все так же сверкали чешуей мертвые рыбы, пленные омары вяло шевелили замерзшими клешнями на своих ледяных ложах, официанты разносили блюда с рыбной похлебкой, балансируя ими над головой; зал был полон, но Хирша нигде не было. Я уныло побрел дальше. Идти в гостиницу мне не хотелось: я боялся натолкнуться на Лахмана, а плюшевый будуар наверняка захватила Мария Фиола. Мойкова на месте не было — это я знал.

Я пошел по Пятой авеню. Ее простор и яркое освещение немного меня успокоили. Мне казалось, будто сияющие дома искрятся от электричества, заставляя воздух вибрировать. Я чувствовал, что вместе с ним вибрируют мои руки и лицо. Перед отелем «Савой Плаза» я купил экстренный выпуск еще одной газеты. Разносчик, карлик с тонкими, как нитка, усиками, громко выкрикивал заголовки. Сообщалось в одном из них примерно то же, что и в первой газете. В штаб-квартире Гитлера совершено покушение. Бомбу взорвал немецкий офицер. Убит ли Гитлер, точно неизвестно; но уж во всяком случае он тяжело ранен. Заговор составили офицеры. В Берлине часть армии подняла восстание, к мятежу присоединилось несколько генералов. Видимо, это конец.

Я прижался к ярко освещенной витрине, чтобы разобрать остаток текста, набранный мелкими буквами. Казалось, вокруг меня бушует магнитная буря. Из зоопарка доносился львиный рев. Я тупо пялился на витрину, возле которой стоял, но решительно ничего не видел. Только спустя какое-то время я понял, что передо мной ювелирный магазин «Ван Клиф и Арпелз». За стеклом красовались две диадемы — наследие давно умерших королев. Рядом с диадемами в нише из черного бархата покоились изумруды, бриллианты, рубины — холодные и надменные гости из царства кристаллов в нашем мире насилия и убийств, рожденные в ту далекую эпоху, что не ведала трепетного дыхания жизни, возросшие в полном безмолвии, повинуясь лишь собственным, непостижимым для нас законам. Теперь я снова чувствовал шуршание газеты в своих руках, снова видел жирные буквы заголовков; я поднял глаза — передо мной убегала вдаль Пятая авеню, сверкающая улица изобилия, мерцающая золотом витрин, тянущаяся к небу десятками своих этажей, кичащаяся своим безудержным легкомыслием, смешанным с вавилонской самоуверенностью. Вокруг меня ничто не изменилось, над городом не было никакой бури — она мне только померещилась. Шуршание газеты в моих руках — вот и все, что напоминало мне о войне, странной войне без жертв и разрушений, об этом призрачном эхе битвы при Каталаунских полях [17], громыхавшей где-то за тысячи миль от этого неуязвимого континента, этой незримой войны, откликавшейся только шуршанием газет в киосках ночного города.

— Когда выйдут утренние газеты? — спросил я у киоскера.

— Часа через два. «Таймс» и «Трибюн».

Я снова продолжил свою беспокойную прогулку вдоль по Пятой авеню, мимо Центрального парка к гостинице «Шерри Низерландс», а оттуда к Метрополитен музею и дальше к гостинице «Пьер». Стояла неописуемая ночь, торжественная, тихая и теплая, напоенная ароматами позднего июля: розами, гвоздиками, орхидеями, от которых ломились прилавки цветочных магазинов, на тротуарах за перекрестками были выставлены лотки со свежей сиренью; небо, полное ярких звезд, раскинулось над вершинами лип и магнолий в Центральном парке. Тишину нарушало лишь мирное цоканье копыт — это пролетки развозили запоздавших влюбленных, — меланхоличное рыканье львов в зоопарке да негромкий шелест автомобилей, чьи фары чертили причудливые иероглифы на ограждении парка.

Я двинулся в глубь парка к небольшому озеру. Оно тихо мерцало в свете незримой луны. Я сел на скамью. Мне никак не удавалось собраться с мыслями. Я пытался сосредоточиться, но не мог удержать внезапно нахлынувшие образы прошлого: они неслись вихрем, дрожали, кружили передо мной, пялились на меня своими пустыми глазницами, снова пропадали в тени деревьев, шелестели листвой, неслышными шагами вновь подкрадывались ко мне, их глухие голоса взывали ко мне из пепла и скорби, они умоляюще шептали, воскрешая образы прошлого из бездорожья ушедших лет, так что под конец я почти уже верил в реальность этих галлюцинаций, думал, что и вправду вижу их перед собой, в призрачном сплетении вины, ответственности, раскаяния, бессилия, горечи и неугасимого зова мести. Теплая июльская ночь, полная ароматов цветения и произрастания, смешанных с запахом влажной гнили, поднимавшимся с неподвижной, черной глади озера, где время от времени сонно покрякивали утки, — эта ночь разбередила всю мою душу; скорбным маршем прошли предо мной призраки былой боли, вины, неисполненных обещаний. Я поднялся; у меня больше не было сил неподвижно сидеть на скамье, чувствуя, как прямо перед моим лицом проносятся летучие мыши, обдавая меня холодным могильным духом, от которого у меня то и дело перехватывало дыхание. Я пошел по дороге, ведущей в глубь парка, обвитый обрывками воспоминаний, словно рваным плащом, даже не зная толком, куда бреду. Наконец я остановился на какой-то песчаной площадке. Здесь, посреди поляны, в ярком лунном свете поблескивала небольшая карусель. Она была как-то небрежно, наспех завешена парусиной, из-под которой то тут, то там торчали лошадки в позолоченной упряжи с развевающимися гривами, кораблики, медведи и слоны. Все они словно застыли на полном ходу, окаменели в галопе. Фигуры беззвучно замерли как заколдованные, точно в сказке. Я долго стоял, глядя на эту застывшую жизнь: задуманная как воплощение беззаботной радости, она казалась мне тем более особенно безотрадной и заставляла задуматься о многом.