ЦИВИЛИЗАЦИЯ МАДОННЫ - Анатолий Иванов

В Германии, в начальный период Реформации, тоже имели место погромы церквей, вроде описанных А. Франсом, но Лютер это быстро пресек. Кстати, ни он сам, ни его ближайший сподвижник Меланхтон, не собирались основывать какую-то новую Церковь, они считали себя членами католической Церкви и видели свою цель лишь в очистке ее от злоупотреблений.

К кальвинистам, таким же, вроде бы, «протестантам», как и они, лютеране относились хуже, чем к католикам. С их точки зрения католицизм ближе к истинной вере, чем кальвинизм. Лютеранский профессор Поликарп Лейзер доказывал, что заблуждения кальвинистов хуже, чем заблуждения «папистов», а лютеранин Хуттер даже рассматривал избиение гугенотов во Франции как справедливый суд Божий над зловредной сектой, нарушившей религиозный мир.

Католическая церковь проявила встречный акт доброй воли лишь почти пять веков спустя. 31 октября 1999 года, в тот самый день, в который Лютер в 1517 году прибил свои знаменитые 95 тезисов к дверям церкви в Виттенберге, кардинал Э. Кэссиди и президент Всемирного союза лютеран, епископ Брауншвейгский Кристиан Краузе, подписали в Аугсбурге, в церкви Св. Анны (которой когда-то Лютер дал обет постричься в монахи), «Совместное заявление к учению о прощении», в котором фактически признается, что Лютер в свое время был прав.

В своей оценке роли Лютера (в «Мифе XX века») А. Розенберг исходил из основной идеи Х. С. Чемберлена, согласно которой между древним Римом и новым Западом, построенным германцами, вклинилась эпоха, характеризуемая безудержным расовым смешением. Чемберлен называл это время периодом «хаоса народов». В дальнейшей истории Европы А. Розенберг видит борьбу «нового человечества» и «сил римского хаоса народов». В ходе этой борьбы многие носители нордической крови «сами стали носителями наполовину выдуманной древнеримской державности и слишком часто размахивали своим мечом по всему миру, служа фантазии… Так вплоть до Мартина Лютера борьба между германцами и хаосом народов принимала формы борьбы героев, связанных с природой, с героями, находящимися на службе у враждебных природе фантазий».

«Если и сегодня, продолжает А. Розенберг, — «правоведы» проповедуют идеал единой классификации человечества, восхваляют единственную, организованную видимую мировую церковь, которая должна определять, исходя из одной догмы, всю государственную жизнь, все науки и искусства, всю этику, то это является отражением тех идей хаоса народов, которые с давних пор отравляли нашу сущность… Это расовая чума и убийство души, возведенные в программу мировой политики. Императоры и папы когда-то боролись в рамках этой универсалистской враждебной национальности идеи… Мартин Лютер противопоставил политической мировой монархии папы политическую национальную идею».

«Чистейшие нордически-германские государства, когда пришло время, наиболее решительно и последовательно боролись против римского универсализма и отрицающей всё органическое формы духовного единства (унитаризма)». Розенберг называет эпоху Реформации временем «победоносного великого пробуждения от римско-переднеазиатского гипноза».

«Без Колиньи и Лютера, — резюмирует Розенберг, — не было бы ни Баха, ни Гете, ни Лейбница, ни Канта».

«Миф XX века» имел резко антикатолическую направленность. Надо сказать, что А. Розенберг был «белой вороной среди руководителей НСДАП, происходивших, в основном, из католических семей. Тот же Гитлер оценивал книгу Розенберга отрицательно, так что рупором «официальной идеологии» Розенберг не стал.

Но у Розенберга в его борьбе против католицизма был союзник, правда, весьма неудобный для самого Розенберга, потому что этим союзником был Генрих Гейне.

Вот что он писал в поэме «Германия. Зимняя сказка», о строительстве Кельнского собора:

 Бастилией духа он должен был стать. Святейшим римским пролазам Мечталось: «Мы в этой гигантской тюрьме Сгноим немецкий разум.» Но Лютер сказал знаменитое «Стой!» И триста лет уже скоро, Как прекратилось навсегда Строительство собора. Он не был достроен — и благо нам! Ведь в этом себя проявила Протестантизма великая мощь Германии новая сила…»

Это — стихи Гейне. А вот его проза, его знаменитая работа «К истории религии и философии в Германии». По мнению Гейне, «гностическое мировоззрение, индийское по своим первоистокам,… принесло с собой учение о воплощении Бога, об умерщвлении плоти, о духовном самоуглублении; оно породило аскетически-созерцательную жизнь монахов, этот чистейший цвет этой идеи».

«Материю представляет Сатана… и в согласии с этим весь мир явлений, природа, изначально есть мир зла… поэтому следует отречься от всех радостей жизни, чувств, предать наше тело, достояние Сатаны, истязаниям».

Гейне считал, что такое воззрение на мир составляет «сущность идеи христианства», чем предвосхитил идеи, высказанные позже нашим В. В. Розановым в книге «Люди лунного света».

Гейне писал далее: «Оклеветан был даже соловей, и люди осеняли себя крестом, когда слышали его пение. Истинный христианин бродил среди цветущей природы, трусливо отрешившись от своих чувств, подобно абстрактному призраку».

И это вовсе не злобная еврейская пародия на христианство. Не кто иной, как Св. Григорий Нисский, призывал людей не любоваться красотой небесного свода, «ни лучами света, никакой земной красотой».

Гейне отнюдь не идеализировал Лютера, он отдавал себе отчет в том, что «Лютер не понял, что идея христианства — полное уничтожение чувственности. (В. Розанов это как раз прекрасно понял — А.И.) — слишком сильно противоречит человеческой природе, чтобы эта идея могла когда-либо быть полностью осуществлена в жизни; он не понял, что католичество было как бы конкордатом между Богом и Дьяволом, т. е. между духом и материей».

В результате Реформации, по оценке Гейне, «сама религия становится иною, в ней исчезает индо-гностический элемент», носителем которого было «т. н. католическое христианство» и вновь усиливается в ней элемент иудейско-деистический».

Всех деистов Гейне приравнивал к иудеям, но он выгодно отличался от Э. Багрицкого тем, что его «иудейская гордость» от этого отнюдь не пела: он называл деизм «религией для рабов» и радовался тому, что Кант «отрубил в Германии голову деизму».

Догадку Гейне об индийских первоистоках гностического мировоззрения подтвердил в своем специальном исследовании «Происхождение христианства из гностицизма» Артур Древс, труды которого рекламировал В. И. Ленин (он вряд ли делал бы это, если бы знал, что Древс на старости лет подастся в национал-социалисты). «Возможно, — писал Древс, — что исходный пункт гностического тайного учения следует искать в Индии», и пояснял: «Истинную сущность гностицизма составляет то, что в платонизме и в александрийской религиозной философии является в виде спекулятивной идеи, выступая у афинского философа под именем «Эроса», то, что учение о мудрости Псевдосоломона выразило в понятии «Софии», а Филон мыслил символически воплощенным в своем «Логосе», именно: искупление человека через познание Бога — эта основная мысль всякой мистики, сообщавшая, прежде всего, индийской философии и религии их характерную окраску».

Война, которую Гейне объявил «романтической школе», была продолжением его войны против католицизма. Ведущие представители названной школы косяком двинули в католицизм: Ф. Шлегель (вместе с женой, дочерью философа Моисея Мендельсона), Тик, Новалис и другие, что дало Гейне повод написать: «Эти иезуиты сладкими звуками романтики столь губительно заманивают немецкую молодежь — подобно тому, как некогда легендарный крысолов заманивал гамельнских детей». Гейне признавался, что сам отдал лучшие годы юности романтической школе, но потом хвастался тем, что «высек своего учителя», т. е. А. В. Шлегеля.

Своей опорой в борьбе против немецкого романтизма Гейне пытался сделать такой «столп», как Гете, ссылаясь на то, что «Гете, так радостно воспевавший Персию и Аравию, высказывал определеннейшее нерасположение к Индии. Его отталкивало причудливое, смутное, неясное в этой стране… в санскритологии Шлегелей…он чуял католическую заднюю мысль. Дело в том, что для этих господ Индостан был колыбелью католического миропорядка; там они видели образец своей иерархии, там находили свою Троицу, свое вочеловечение, свое покаяние, свое искупление, свое истязание плоти».

Гейне не нашел для Гете лучшего комплимента, чем назвать его «Спинозой поэзии». Но этот комплимент вроде того жернова, о котором сказано «да обвесится на вые его, и да потонет в пучине морстей». Сравнение со Спинозой способно утопить кого угодно, даже Гете.

Сам Гете, впрочем, против такого сравнения не возражал. Для него Спиноза был отнюдь не жернов, а спасительный костыль, без которого Гете просто не мог ковылять по жизни. Гетевский Фауст жаловался, что в его груди живут две души, но эту жалобу вложил ему в уста сам автор, человек смешанного расового происхождения, в котором слились две крови, вследствие чего и образовалось две души. Отсюда душевная неуравновешенность и потребность в искусственной опоре, сиречь в костыле.