Нет такого слова (сборник) - Денис Драгунский

Что там было? Да ничего. Мне казалось, что они обращают на меня внимание .

Иной раз нарочно, вроде игры глазами, вроде «ну, расскажи что-нибудь смешное, видишь, я скучаю», вроде шутливых полуобъятий на полсекунды.

Иной раз по-другому, как бы случайно. Она в мини-юбке, сидит, поставив ноги на скамейку и обхватив лодыжки руками. От этого сидящий на табурете напротив и вещающий что-то умное четырнадцатилетний мальчик слегка шалеет и напряженно глядит в ее глаза, в упор.

…Удерживая свой взгляд, как тяжелую бутыль с горячей водой из последних сил на вытянутой руке, и боже упаси уронить – глядит в упор в глаза этой тете, страшась, что взгляд упадет ниже, туда, где ночь среди летнего дня, где тень между смуглыми тонкими лодыжками, которые охвачены и поглаживаются длинными пальцами с красиво накрашенными ногтями и бесстыже сияющим обручальным кольцом, – глядеть в немигающий серый взор, в котором вращаются синие кристаллы, все скорее и скорее, затуманивая его, – и продолжать говорить-говорить-говорить про умное…

Все труднее и труднее говорить в ее глотающее молчание. Надо из последних сил вынырнуть и спросить эту взрослую юную тетю: «Ну, ведь правда? Ведь правда?» И она, легко вздохнув и спустив ноги со скамейки – ночь среди летнего дня улетела, – улыбнувшись, как сестра братику, ффу… – говорит: «Правда, конечно, правда, какой ты у нас умный».

Вставала и шла прочь, потрепав мальчика по голове и по плечу. Мальчик даже не смотрел ей вслед. Он смотрел на скамейку, на которой она только что сидела. На нежно-серую, почти серебряную некрашеную доску. И тайком клал на нее ладонь.

Про славу большой зал, шестой ряд

Я вообще-то очень многих знаменитых людей видел. С некоторыми даже разговаривал. С другими просто знакомился, руку пожимал. Ну, а кого-то действительно просто видел. Например, видел незначительного, но почему-то ужасно легендарного писателя Фраермана, глубокого старика с дрожащими руками и растерянными блуждающими глазами, с тросточкой, привязанной к запястью, с откупоренным пузырьком валокордина, который он постоянно полизывал. И все кругом шептали: «Фраерман, Фраерман».

Наверное, я про это отдельно напишу.

Сейчас я про другое.

Бывает, что совсем молодой человек, лет восемнадцати, спрашивает:

– Кого вы видели из очень замечательных людей?

Я говорю:

– А что именно вы в виду имеете?

Данный юнец или юница отвечает:

– Ну, это чтобы, во-первых, из искусства, а главное, чтобы я сказал(а): “Wow!”

Тогда я говорю:

– Ну, к примеру, я в консерватории несколько раз видел живого Шостаковича. Вот так, в полуметре, в антракте, в проходе.

– Вот это “wow” так “wow”! Завидую, честно!

– Но я же с ним не разговаривал, его со мной никто не знакомил…

Но юнец стоит на своем:

– Все равно “wow”! Шостакович же все-таки.

Это я к чему? К тому, что есть ли сейчас такая фигура в искусстве? Чтобы через сорок лет нынешний сильно повзрослевший юнец рассказал – мол, видел в проходе концертного зала, – и будущий юнец скажет: «Ух ты! Вот это да! Завидую!»

А может, и хорошо, что сейчас нет такой фигуры? Может, это все – наследие тоталитаризма? Официальные общенародные государственные гении (пусть они даже на самом деле гении), прославляемые на всех углах, так, что через сорок лет волна долетает?

Коллекция об искусстве и знаточестве

Один писатель в начале пятидесятых разбогател. Был себе простой советский литератор, и вдруг: роман – премия! Второй роман – пять переизданий! Инсценировки идут по всей стране! Сценарии фильмов! Заодно и все прежнее издали – собрание сочинений в четырех томах! Деньги просто рекой.

Писатель купил дачу, «Победу», нанял двух домработниц, завел приемы по субботам. В общем, зажил на широкую ногу. И стал собирать картины. Покупал их у разных старичков и старушек.

Не прошло и двух лет, как собралась завидная коллекция. Крамской, Перов, Савицкий, Маковский. Конечно же, Айвазовский. Репин, Левитан, Поленов. И даже один Кипренский.

В один прекрасный день он решил оценить свое собрание. Позвонил в Третьяковскую галерею. Можно ли узнать, сколько стоят принадлежащие мне картины в денежном выражении?

– Пожалуйста, – равнодушно ответили ему. – Привозите. Четверг и суббота, с десяти до шести. Обед с часу до двух.

Писатель кашлянул и объяснил, какие у него картины. Назвал авторов.

На том конце провода помолчали, а потом сказали, что эксперт будет в любое удобное время.

Хотите сейчас? Выезжаю прямо сейчас. Адрес, пожалуйста.

Буквально через час приехал маленький седенький человек.

Его провели в гостиную, тесно увешанную картинами.

Он огляделся, молча обошел комнату.

Сел в кресло.

– Чашечку чаю?

– Да, спасибо.

Принесли чаю. Молча выпили. Эксперт положил ложечку, не проронив ни слова. Молчал и хозяин. Хозяйка молчала тоже. Домработница с подносом замерла в проеме двери.

Наконец эксперт улыбнулся, потер руки и сказал:

– Ну-с… Давайте, показывайте картины !

Думаете, это все? Что вы…

Дня через два пришла очередная старушка. Принесла икону. Просила пятьсот рублей.

Но писатель теперь был ученый. Три часа обидной беседы с экспертом не прошли даром. На первый взгляд это было похоже на икону: фигуры на золотом фоне, нимбы и все такое. Но лица были какие-то не такие. Очень даже реалистические. На иконах так не бывает. Точно! Неумелая подделка, вроде тех «Репиных» и «Крамских», которых он уже вынес на помойку.

Он выставил старушку за дверь.

А назавтра прочитал в «Вечерке», что Музей изобразительных искусств приобрел уникальную итальянскую картину XIV века. Из мастерской Симоне Мартини. Заметка была с фотографией.

Как долго музыка играла стараясь не сойти с ума

В детстве меня мама водила по музеям и выставкам. Третьяковку, Пушкинский и Кремль я знал довольно хорошо. Плюс выставки в Манеже и на Кузнецком.

А с музыкой было плоховато. Ни слуха, ни желания.

Когда я учился в девятом классе, меня одна девушка позвала в консерваторию. На вечер органной музыки.

Мама спросила:

– Постой, ты первый раз в консерваторию собрался?

– А что? – говорю. – Чтобы брюки выгладил? Спасибо, сам знаю.

– Да при чем тут брюки! Принеси лист бумаги и карандаш.

Я принес.

– Вот, гляди и запоминай, – сказала мама и нарисовала мне план. Где раздевалка, где лестница, где буфеты, где туалеты. Где верхний холл с картиной «Славянские композиторы» кисти Репина. Как расположен зал, где двери. Не забыла рассказать про овальные портреты великих композиторов наверху, на уровне второго яруса. И что органист не виден. Разве только макушка.

– Чтоб головой не вертел и вопросы не задавал, – сказала она. – А то девочка подумает неизвестно что. Что ты, пентюх, в приличном месте первый раз.

– Но ведь я правда в первый раз.

– Неважно, – сказала мама. – Галстук возьми в папином шкафу, но не широкий, сейчас такие не носят.

– Сам знаю, – обиделся я.

Мы сидели в двадцатом ряду, это хороший ряд, перед проходом. Ноги можно вытянуть. Играл немец Амадеус Веберзинке. Его серебряная голова изредка показывалась над ореховой органной кафедрой.

Чтобы совсем не сойти с ума, я считал органные трубы. Не загибая пальцы. Только глазами. Справа налево. Потом слева направо. Потом по секциям – толстые, средние, тонкие. Потом суммировал. Ошибался. Начинал снова.

Веберзинке играл что-то малоизвестное, негромкое, скучное. Все кругом были в восторге. Я тоже. Аплодировал изо всех сил. Чтобы как-то размяться.

– Вы так прекрасно слушаете музыку, – сказала она, когда мы вышли на улицу. – Я смотрела на вас, вы весь, ну просто весь были там, там… Я влюбился в нее года на три, не меньше. Все это время мы были на «вы».

Три автографа заметки библиофила

В Москву приехал один английский библиофил, и мы с подругой Наташей К. устроили ему экскурсию в отдел рукописей и редких книг Библиотеки МГУ. Наташа там работала. Разложила на столе разные редкости. Греческая рукопись. Латинская рукопись. Несколько славянских рукописей. Русские старопечатные книги. Все очень интересно, ценно, редкостно и показательно.

И маленький томик. «Евгений Онегин».

На титуле написано: Отъ автора. А. Пушкинъ .

Что-то перехватило внутри. Хотя вроде не письмо, не черновик знаменитого стихотворения, а просто надпись неизвестно кому. Какой-то незнакомой даме, наверное. Протянула – надпишите, пожалуйста. Даже не сказала, как ее зовут.

Он тоже не спросил. Надписать? Пожалуйста:

Отъ автора. А. Пушкинъ.

Рыжеватые такие чернила.

Помню, как один писатель надписывал книгу своему другу, тоже писателю. Друг просил: только давай подробнее, с душой, с пожеланиями, в память о долгих годах служения литературе, или про то, как спорили ночи напролет…

Тот долго думал, сочинял. Написал.

– Тридцать четыре! – сказал друг, вчитавшись в написанное. – Спасибо! Можно будет в Литмузей продать в случае чего. Там берут автографы от тридцати слов.