Не просто устала. Трудная правда о послеродовой депрессии - Ксения Красильникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
День в женском отделении начинался около восьми утра. После подъема все должны были выйти в коридор и рассесться на лавочках плечом к плечу, чтобы померить температуру. Десять минут каждое утро ты проводишь в медитативной тишине, которую нарушают только шмыгающие носы. Рядом с тобой – женщины всех возрастов, социальных слоев, комплекций и диагнозов. В тот момент меня не покидало ощущение, будто я наблюдаю за всем этим со стороны – словно это не совсем моя жизнь. Происходящее казалось бессмысленным: не помню, чтобы за три месяца моего пребывания в больнице у кого-то обнаружили значимое изменение температуры. Но в этой традиции было что-то ритуальное, словно бы отличающее это место от любого другого.
После измерения температуры нянечки на некоторое время открывали дверь в ванную: можно было умыться или сходить в душ. В ванной и туалете в силу специфики лечебного учреждения не было не только зеркал, но и дверей. Любые гигиенические процедуры приходилось производить на глазах у других больных и персонала – давно забытое ощущение, возникавшее у людей моего поколения в школах или детских лагерях. Мое состояние было настолько потерянным, что если я и возмущалась такими условиями, то тихо, и в итоге все равно мирилась с ними. Первые несколько недель я провела в платной палате, где могла прикрыть дверь туалета и даже в одиночестве сходить в душ. Потом стало понятно, что несколько месяцев такого режима обойдутся нам слишком дорого, – в 2017 году сутки в платной палате московской больницы стоили около 1500 рублей, – и я перевелась в обычную.
Иногда в промежутке между измерением температуры и завтраком с пациентками общались врачи. Меня расспрашивали почти каждое утро: просили в подробностях описать все психические и физические аспекты самочувствия. Поначалу трудно было привыкнуть к такому вниманию и вопросам, ответы на которые не меняются изо дня в день, но через пару недель я просто приняла это как должное.
Примерно через два часа после подъема нас громким криком звали на завтрак. Столовая находилась в одном из завитков общего коридора – то есть дверей в ней тоже не было. Кашу – как и любую другую еду – подавали в жестяных мисках, есть из которых можно было только алюминиевой ложкой: никаких вилок и ножей. Как и во многих других лечебных учреждениях, там можно было питаться едой, которую приносят родственники, – хранилась она в холодильниках в подписанных пакетах.
После завтрака был прием лекарств. Все выстраивались в очередь в процедурный кабинет, каждой выдавали таблетки и микстуры в маленьких пластиковых чашечках; они были прикрыты самодельными кругляшками из картона, на которых были написаны наши фамилии. Довольно часто медсестры путали назначения: клали в чашечку слишком много или слишком мало таблеток. В этом случае нужно было идти к врачу и узнавать, изменилось ли назначение или это ошибка медсестры.
Потом мы собирались на прогулку во внутреннем дворе больницы. Весь период моего там пребывания он был завален сугробами. Пациентки сами протаптывали дорожку по периметру, чтобы ходить по ней кругами. За час сравнительно быстрым шагом можно было пройти восемь-десять кругов. Парами или группами ходить не получалось – трудно было вытоптать достаточно широкую для этого тропинку, – поэтому друг с другом на улице мы почти не общались. Врачи особенно настойчиво рекомендовали гулять больным, не склонным к суициду. Тех, у кого склонность была, на прогулку просто не пускали. Мне же для убедительности объясняли, что ходьба полезна для профилактики запоров – частого побочного явления антидепрессантов. Честно говоря, мне не очень помогало.
Я гуляла изо всех сил – во-первых, потому что старалась выполнять все предписания врачей, во-вторых, хотела разнообразить свой быт. Выходило так себе. Серый забор с красной надписью «Ты не забыт, ты жыв, певец Джо Дассен», белый снег, безнадежные черные ветки деревьев – один и тот же вытоптанный круг изо дня в день. Я слушала аудиокниги – почему-то отлично зашли «Отцы и дети» – и много думала.
Почти все время, что я лежала в больнице, там был карантин: гулять разрешали только во внутреннем дворике, а посещения родственников были запрещены. Но я нашла способ обмануть систему и сбегала за территорию через дверь в заборе, которая иногда была не заперта. Там меня ждал муж, который часто приходил во время прогулок, или кто-то из родственников.
Чтобы после прогулки нянечка открыла дверь в отделение, нужно было постучать специальной палкой в окно одной из палат. Возвращаться можно было только всем вместе – по одному не пускали. Еще один странный ритуал.
После первой прогулки (всего их было две в день) можно было почитать или просто полежать в палате. Многие вязали. Я тоже не удержалась и связала очередной шарф – потому что вязать умею только по прямой. Еще одно больничное развлечение – прогулка по коридору с обсуждением диагнозов и лечения с другими пациентами. Кроме того, в коридоре пациентки рисовали и разукрашивали книжки-раскраски.
После обеда я шла на вторую прогулку, и дальше все повторялось: измерение шагами коридора, ожидание ужина, ужин, снова коридор, прием таблеток, измерение температуры и отбой. Перед отбоем все сдавали мобильные телефоны на пост медсестры – еще одно нерушимое правило. Утром большинство пациенток забирали телефоны с поста, но некоторым их выдавали только на время звонка. Розетки, кстати, были только на посту, поэтому, чтобы зарядить гаджет в течение дня, нужно было стоять в очереди.
В больнице я много читала, хотя мне было сложно концентрироваться (один из симптомов депрессии). Иногда общалась с другими девушками: кто-то лечил депрессию, у кого-то был алкоголизм, у кого-то – еще более тяжелые диагнозы. Были те, кто буквально жил в стационаре годами: например, совсем молодая пациентка с тяжелой шизофренией. Подобрать ей такое лечение, чтобы она смогла социализироваться за пределами клиники, врачи не могли. Она всего боялась, периодически с ней случались приступы паники, и ей было очень тяжело разговаривать с кем бы то ни было, поэтому она с трудом выносила грубость медсестер, которые не находили в себе сил обращаться с ней с сочувствием. Когда они повышали голос, она полностью теряла
