Воспоминания пропащего человека - Николай Свешников

Однажды, отправляясь на сторожку, я захватил с собою кувшин для волжской воды и когда, прогуляв по обыкновению ночь и выпив с приятелями, нес домой кувшин на голове, запутался в отцовском длинном армяке, уронил кувшин и разбил.

Я видел, что беда была неминучая, что мне не миновать отцовских рук, и потому, не зная, как избавиться от побоев, прежде всего спрятался в огороде между гряд и высматривал оттуда, когда отец уйдет на торг.

По уходе его я тихонько пробрался в конюшню и залез на сеновал, а так как более половины потолка над конюшнею было разобрано и распилено на дрова, то из конюшни можно было видеть большую часть сеновала.

Вот тут-то мне и пришла мысль, чтобы избежать побоев, постращать отца самоубийством.

С этой целью я отыскал не толстую, но крепкую веревку; на одном конце ее сделал мертвую петлю, а другой конец прикрепил на самом видном месте, к стропилам крыши. Затем я отворил окно, нарочно, чтобы было больше света, и уселся на перекладину, взяв в левую руку петлю веревки, а правую рукою подпер голову, как будто раздумывая тяжелую думу. В таком положении я решился просидеть до тех пор, пока меня не заметят.

Прошло полчаса, а может быть и того менее, в конюшню вошла гостившая у нас в то время сестра моей мачехи. Открытое мною слуховое окно привлекло ее внимание… Но я не дрогнул, не пошевельнулся, не подал виду, что ее заметил, а только еще более насупился и угрюмее сдвинул брови, представляя себя настолько погруженным в свои мысли, что будто ничего не замечаю. Она же, притворив тихонько за собою дверь, как будто боясь разбудить меня, опрометью побежала в дом.

По уходе ее я сначала ухмыльнулся, думая, что все будет по-моему и моя жизнь изменится; но вслед за этим в голове моей шевельнулась мысль совершенно противоположная; а что, подумалось мне, если мачеха с отцом не обратят внимания на мою проделку, и мне, просидев так несколько времени, придется или самому слезть с сеновала, или, что еще хуже, отец придет меня снимать кнутом либо палкою; тогда хоть и взаправду давись. Но, к счастью моему, это предположение не оправдалось; не прошло и двух минут, как в конюшню вместе с сестрою вошла мачеха и, увидав меня сидящим в таком положении, кликнула: «Николай!»

Я на первый оклик ничего не отвечал, но затем, как будто выведенный из глубокой думы, вздрогнул и уставил на нее глаза.

— Николай! — повторила опять мачеха.

— Ну что? — отвечал я на второй оклик.

— Что ты тут сидишь?

— Да так, ничего, — и с этим словом я выпустил веревку из рук, как будто желая скрыть свое намерение.

— Что же ты не идешь домой?

— А зачем?

— Как зачем? Иди чай пить.

— Не хочу я чаю.

— Ну, вот, не хочу. Иди, говорят, самовар только для тебя и стоит на столе.

— Не хочется мне чаю-то сегодня.

— Иди, тебе говорят, чай пить, пока отец на торгу.

Я, как бы нехотя, поднялся с перекладины, спустился вниз и тихонько пошел домой. На столе действительно стоял еще самовар, но он был уже остывший. Сейчас же в него положили горячих угольев и, чего никогда не бывало, заварили свежего чаю и принесли кринку горячего молока… То мачеха, то ее сестра попеременно приходили и наливали мне чаю; а я, усевшись в сторонке и уткнув лицо в окно, с таким удовольствием и аппетитом пил чай, с каким не пивал все эти шесть месяцев; хотя я все еще старался хмурить брови и смотреть исподлобья, но в душе бал рад, что моя выдумка имела такой оборот.

В это время пришел с торга отец и, увидав меня, не снимая картуза, прямо обратился ко мне с вопросом:

— Где это, молодчик, ты изволил быть?

Я взглянул на него исподлобья и молчал; но вслед за ним вбежала в горницу младшая моя сестра и закричала:

— Тятенька, тятенька, иди-ка скорее в стряпущую, маменька зовет.

А мачеха из сеней тоже кричит:

— Иван Иваныч, поди скорей сюда, нужно.

Отец вышел из горницы, а я остался допивать чай.

Покончив с чаем, я вышел на двор и направился к бане.

Отец с мачехой что-то толковали у конюшни; заметив меня, отец мягко кликнул: «Николай!»

Я оглянулся, остановился, но ничего не отвечал.

— Пойди-ка сюда, — еще мягче сказал отец.

Я молча подошел к ним.

— Ну, что ты хочешь делать? Здесь ли заняться чем хочешь или опять в Петербург?

— В Петербург бы поехал, — отвечал я сухо.

— Ну, так вот сегодня вечером в Тверь-то пароход пойдет, так и поезжай, коли хочешь.

— Ну, ладно, — говорю, — я поеду.

— Так я сейчас пойду, выправлю тебе паспорт.

— Хорошо, выправьте, — ответил я и пошел прочь.

Они ни одного слова не спросили меня, с каким намерением я привязал веревку с мертвой петлей, а я не поднимал от земли глаз и не мог видеть, снята ли она была с стропил в то время или нет.

Точно по щучьему велению, все устроилось в несколько часов: отец взял мне паспорт и купил поддевку, мачеха ситцу на рубашки и истопила баню, а тетка и сестры сшили мне белье. В восемь часов вечера я был совсем готов, а в девять, распростясь во второй раз с родиной, уже отправился снова в Петербург.

Вступив на пароход, я почувствовал себя как бы вырвавшимся из тяжкой неволи, хотя родина все еще была мне мила, но пережитое в эти шесть месяцев дома было для меня самым тяжелым гнетом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

На пароходе Мечты • Поденщина на голландской бирже • В сливочной лавке • Семейство моего хозяина • Поступление в мелочную лавку • Отказ от места по неспособности • Дачевладелец и трактирщик Налисов • Моя первая любовь • В ледоколах • В кегельбане • Передвижной трактир • Скитание по разным местам • Вяземский дом • Полумонах Саша • Его оригинальная торговля • Прусков • Разыскивание рекрута • Дорофеев и Тузов • Торговля лубочными картинами • Окончание срока моему паспорту • В арестантской • Староста Сенька-бродяга • На поруках • Бедствия • В водоливах • Без занятий • Чтение и стихи • Отъезд на родину

Мерно шедший пароход, на котором находилась масса разнообразного народа и несколько музыкантов и на котором мне приходилось ехать в первый раз, увозил меня опять на свободу. Я был рад, что освободился от отцовского гнева; но я не был зол на отца. Всю дорогу до Петербурга я был в самом приятном настроении духа и мечтал о том, что по приезде поступлю на какое-нибудь место или займусь каким-нибудь делом и уже не буду прокучивать деньги, а стану часть их отсылать отцу и младшей сестре на обновки, а другую часть буду беречь для того, чтобы в следующий раз можно было приехать домой хорошим молодцом, которого все почитали бы как настоящего питерца. Из прошлой своей петербургской жизни я, признаться по совести, жалел только о том, что не умел беречь краденные у хозяина деньги, и, отправляясь снова в Петербург, не закаивался не красть, если к этому представится возможность. Живя на родине, я узнал, что в деревне питерцев почитают более всего по присылаемым и привозимым ими деньгам, а не по тому, как они жили там, — честно или нет. Конечно, открытое воровство осуждается, но такие кражи, как кража из хозяйской выручки, в большинстве считается только наживой.