Письма (1880) - Федор Достоевский

Сорок семь лет, лыс, черноволос, мало седины. Лицо довольно благообразное, но геморроидальное. Сложения, по-видимому, от природы крепкого. Но решительно болен. Выходит из священства по совершенной невозможности служить от нездоровья. Это уже дело невозвратимое, и сам он ни за что не согласится оставаться священником, так сам заявлял несколько раз в разговоре. Болезнь его странная, но, по счастью, мне известная, ибо сам я болен был этою же самою болезнию в 47-м, 48-м и 49-м годах. Имею тоже одного брата (еще живущего), точь-в-точь этою же болезнию больного. Главное основание ее - сильнейшее брюшное полнокровие. Но в иных характерах припадки этой болезни доходят до расстройства нравственного, душевного. Человек заражается беспредельною мнительностью и под конец воображает себя больным уже всеми болезнями и беспрерывно лечится у докторов и сам себя лечит. Главная причина та, что геморрой в этой степени влияет на нервы и расстраивает их уже до психических припадков. Отец Алексей убежден уже несколько лет, что от геморроя произошло в нем малокровие мозговое, анемия мозга. Прошлый год согласился отслужить Светло-Христовскую заутреню, рассказывает он, и так ослабел, что отнялись ноги и не мог стоять. Служил тоже раз всенощную и не докончил. С тех пор перестал служить. "Если б, кажется, мне сказали теперь, что завтра мне надо служить, то я всю ночь бы не спал и дрожал и наверно бы и в церковь не дошел, а упал бы в обморок". (Видна по крайней мере большая совестливость к службе и к совершению таинства.) Прежде он был домашним священником у Воейкова, потом смотрителем в каком-то богоугодном заведении Невской лавры, давал много уроков, по 8 часов в неделю. "Кончишь неделю, наступит воскресенье, лежу у себя дома на диване весь день и читаю книгу - великое наслаждение!". - Теперь всё время проводит в лечении, здесь пьет какую-то для него составленную воду, о болезнях своих говорить любит много и с увлечением. Не знаю, так ли он экспансивен и на другие темы, ибо других тем у него, очевидно, теперь и нет: всё сейчас сведет на разговор о болезни своей. Простодушен и не хитер, хотя вряд ли с большой потребностью духовной общительности. Несмотря на простодушие, несколько мнителен, уже не по отношению только к болезням. Кажется, совершенно честный человек. Вид порядочности несомненный. Убеждений истинных, далеко не лютеранин, смотрит на православных русских нашего образованного общества весьма правильно. Совестливость есть, но есть ли жар к духовному делу - не знаю. Будущего не столь боится: "один человек не беден", - сказал мне. Несколько обижен, что на просьбу его в вспомоществовании положили дать ему 48 рублей в год или платить за него в больницу, буде ляжет, до излечения. Я пролечил всё, что скопил, говорит он, никого не беспокоил, и вот только 48 рублей. Впрочем, если и осуждает, то без большой злобы. Последняя черта: кажется, довольно комфортолюбив, любит отдельную комнату, хотя бы одну, но только вполне приспособленную. Любит бывать один, любит читать книгу, немного маньяк, но сообщества людей не столь чуждается. Вот всё, что я умел заметить. Посылаю Вам скороспелую не ретушеванную фотографию. Главное же и окончательное наблюдение, что продолжать священствовать ни за что не захочет. - Вид его довольно независимый, не пройдошлив, не искателен, не интересан - этого в высшей степени нет. Скорее девиз его: "оставьте меня в покое".

Теперь, чтоб заключить, еще об себе: кроме "Карамазовых", издаю на днях в Петербурге один № "Дневника писателя" - единственный № на этот год. В нем моя речь в Москве, предисловие к ней, уже в Старой Руссе написанное, и наконец, ответ критикам, главное, Градовскому. Но это не ответ критикам, а мое profession de foi на всё будущее. Здесь уже высказываюсь окончательно и непокровенно, вещи называю своими именами. Думаю, что на меня подымут все камения. Не разъясняю Вам далее, выйдет в самом начале августа 5-го числа или даже раньше, но просил бы Вас очень, глубокоуважаемый друг, не побрезгать прочесть этот "Дневник" и сказать мне Ваше мнение. То, что написано там - для меня роковое. С будущего года намереваюсь "Дневник писателя" возобновить и теперь являюсь тем, каким хочу быть в возобновляемом "Дневнике".

За Вашею драгоценною деятельностью слежу по газетам. Великолепную речь Вашу воспитанницам читал в "Моск<овских> ведомостях". Главное, дай Вам бог здоровья. Не надо слишком себя и утомлять. Ведь главное сообщить направление? А направление организуется лишь долголетним воздействием. Слишком помню Ваши слова весной. Благослови Вас бог.

Вас обнимающий и любовно преданный Вам

Федор Достоевский.

Р. S. А ведь не знаю Вашего адресса! Адресую прямо г. обер-прокурору св. Синода - авось дойдет.

887. H. A. ЛЮБИМОВУ

10 августа 1880. Старая Русса

Старая Русса 10 августа/80 г.

Милостивый государь глубокоуважаемый Николай Алексеевич,

Вместе с этим письмом препроводил в редакцию "Р<усского> вестника" "Карамазовых" на августовскую книжку: окончание книги одиннадцатой, 72 почтовых полулистка, 3 1/2 печатных листа ровно.

Убедительнейше прошу прислать своевременно корректуру. Не задержу ни минуты.

Двенадцатая и последняя книга "Карамазовых" прибудет в редакцию неуклонно около 10-го или 12-го будущего (сентября) месяца. Величиной будет тоже в три или в 3 1/2 листа, не более.

Затем останется "Эпилог" романа, всего в 1 1/2 печатных листа - это уже на октябрьскую книгу.

Теперь о высылаемом.

6-ю, 7-ю и 8-ю главы считаю сам удавшимися. Но не знаю, как Вы посмотрите на 9-ю главу, глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Назовете, может быть, слишком характерною! Но, право, я не хотел оригинальничать. Долгом считаю, однако, Вас уведомить, что я давно уже справлялся с мнением докторов (и не одного). Они утверждают, что не только подобные кошмары, но и галюсинации перед "белой горячкой" возможны. Мой герой, конечно, видит и галюсинации, но смешивает их с своими кошмарами. Тут не только физическая (болезненная) черта, когда человек начинает временами терять различие между реальным и призрачным (что почти с каждым человеком хоть раз в жизни случалось), но и душевная, совпадающая с характером героя: отрицая реальность призрака, он, когда исчез призрак, стоит за его реальность. Мучимый безверием, он (бессознательно) желает (1) в то же время, чтоб призрак был не фантазия, а нечто в самом деле.

Впрочем, что я толкую. Прочтя, увидите всё сами, глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Но простите моего Черта: это только черт, мелкий черт, а не Сатана с "опаленными крыльями". - Не думаю, чтоб глава была и слишком скучна, хотя и длинновата. Не думаю тоже, чтобы хоть что-нибудь могло быть нецензурно, кроме разве двух словечек: "истерические взвизги херувимов". Умоляю пропустите так: это ведь Черт говорит, он не может говорить иначе. Если же никак нельзя, то вместо истерические взвизги - поставьте: радостные крики. Но нельзя ли взвизги? А то будет очень уж прозаично и не в тон.

Не думаю, чтобы что-нибудь из того, что мелет мой черт, было нецензурно. - Два же рассказа о исповедальных будочках, хотя и легкомысленны, но уж вовсе, кажется, не сальны. То ли иногда врет Мефистофель в обеих частях "Фауста"?

Считаю, что в Х-й и последней главе достаточно объяснено душевное состояние Ивана, а стало быть, и кошмар 9-й главы. Медицинское же состояние (повторяю опять) проверял у докторов.

Хоть и сам считаю, что эта 9-я глава могла бы и не быть, но писал я ее почему-то с удовольствием, и сам отнюдь от нее не отрекаюсь.

Белая горячка поражает моего героя исступленным припадком именно в минуту, когда он дает показание в суде (это уже в двенадцатой будущей книге).

Итак, выразил Вам все мои сомнения, глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Буду ждать с чрезвычайнейшим нетерпением корректур.

Как Вы поживаете и всё ли еще на даче? Благословил ли Вас бог погодой? У нас восхитительнейшая, только чтоб не сглазить, а в Петербурге дождь, казалось бы, так близко. Здесь я только здоровею, несмотря на работу.

Буду иметь большое удовольствие прислать Вам мой "Дневник писателя", который выйдет 12-го августа в Петербурге - единственный номер на этот год.

Глубочайший поклон мой Вашей супруге.

Будьте столь добры, передайте мое глубочайшее уважение Михаилу Никифоровичу.

При сем прилагаю расписку в получении тысячи рублей. Премного благодарен за своевременное исполнение просьбы.

Августовскую книжку "Р<усского> вестника" умоляю прислать мне в Старую Руссу. Июльскую получил с благодарностию.

Примите уверение в глубочайшем уважении моем и совершенной преданности.

Ваш всегдашний слуга

Ф. Достоевский.

(1) было: желал бы

888. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

11 августа 1880. Старая Русса

Старая Русса

11 августа/80 полночь.

Милый друг Аня, как-то ты доехала? Хотелось бы получить от тебя поскорее хоть строчку. Как живешь? Где спишь? Где ешь? Что "Дневник"? Проводив тебя, мы с Федей оставили Любу с Соней, Анфисой и Марьей, все они пошли к батюшке, а мы с Федей на извозчике (узнав от него про гулянье) отправились в городской сад, что на Красном берегу, рядом с дворцовым садом. Там было много народу, спускали шар, и пели военные песельники. Федя очень слушал. Но так как было сыро, то мы рано воротились, зашли за Любой, и затем дети полегли спать. Я ночь всю просидел. Встал в 12 часов. Детки уже ходили отправлять тебе письмо. Ведут они себя очень хорошо. Федя пошел было ловить на берег рыбу, но я, застав его над обрывом, велел ему воротиться, и он тотчас же беспрекословно исполнил. У Лили всё утро сидела Анфиса, потом все пошли к батюшке, а я гулять. Батюшка, видимо, принимает участие и беспрерывно зовет детей к себе, конечно, чтоб меня облегчить. Федя теперь не отстает от Сергуши, у которого объявилось какое-то ружье, из которого можно стрелять горохом. С прогулки зашел за детьми, пообедали вместе, говорили о тебе и "что-то ты там?"