На волка слава… - Фелисьен Марсо

— Вот смотри, это сигареты для тебя, а вот тут интересная книга…

Ладно. И вот как-то раз слоняюсь я по ее кварталу.

Ба! А это кто еще?

Смотрю. На тротуаре передо мной вдруг остановилась женщина, молодая, волосы вокруг головы, в берете, челюсть немного чересчур выдвинутая вперед, вздернутый нос, — и все это в подчеркнутых оранжево-коричневых тонах, что-то вроде цыганки, но упитанной.

— Ну что, вы не узнаете меня?

— Как же!

Нет, я не узнавал ее, но успел стать более развязным.

— Пойдемте, выпьем что-нибудь.

Зашли. Между нами круглый мраморный столик с медным обручем — маленький кусочек планеты. Она сидит, перед ней сумочка, руки на сумочке.

— Ну так что, — произносит вдруг она, — я здорово вас тогда отшила, а?

Ну точно. Теперь я понял. Одна из тех, что дала мне от ворот поворот. Но какая из них? Явно не та, что показала мне язык. Может, та, что ударила меня зонтиком?

— Да уж, что было, то было, — говорю я. — Но вы действуете жестоко.

На что она, вся сияя.

— У меня был тогда парень, — сказала она.

Вполне разумный голос. С нюансиком: нужно же понимать, что к чему.

— А теперь у меня никого.

Короче говоря, повел я ее. В общем, даже не испытывая желания. По-глупому. Как обычно, когда делают глупости. Ведь когда делают что-нибудь умное, имеющее какой-то смысл, то сначала думают, разве не так? А глупость совершают именно так, без всяких размышлений. Словно тебя кто-то подталкивает. Словно у тебя вдруг закружилась голова. Оно ведь действительно существует, головокружение от глупости. И чтобы эта глупость получилась безупречной во всех отношениях, я веду ее, эту женщину, куда? В квартиру мадемуазель Пук. Что напало тогда на меня, до сих пор не пойму. Глупость, повторяю я опять. Или, может быть, все та же несчастная система. Нежелание платить за номер в гостинице, имея в двух шагах бесплатную. К тому же было всего три часа, а мадемуазель Пук раньше полседьмого домой никогда не возвращалась. Но вся беда в том, что мы заснули, как мертвые. Внезапно я проснулся от шума. Это была мадемуазель Пук Она стояла в дверном проеме, как на картине. Ее крупное лицо, ее шляпа. Стояла и смотрела.

— Эмиль!

Вот и все, что она смогла произнести. Немного, да? Нужно ведь принять во внимание обстоятельства. Неожиданность происходящего. А я, все что я нашел… Да, это правда, я был ошеломлен, еще не совсем проснувшийся, растерявшийся, испуганный. Я действительно испугался этой крупной женщины в дверном проеме. Короче, все что я нашел сказать, но совершенно бессознательно, клянусь, я не знаю, откуда это пришло, я произнес голосом старика Жюля:

— О! Только не надо пукать, мадемуазель Пук!

Черт побери, я подумал, что она сейчас рухнет на пол. Рот у нее открылся, но оттуда не выходило ни единого звука, а рука медленно поднималась к шее.

— Я тебе сейчас все объясню, Бланшетта.

Но она уже повернулась спиной. Я слышал, как она прошла в другую комнату, вышла на лестничную площадку, спустилась по лестнице. Женщина, лежавшая со мной в постели, спокойно сказала:

— Кто это, что за зануда?

Я уже начинал злиться. Как, валяться в ее постели и ее же оскорблять!

— Зануда? Это моя подруга. И к тому же это ее комната. Так что давай, отчаливай.

О! Как же она тут взбрыкнулась, эта курносая.

— Отчаливать! Я! Я должна смываться из-за какой — то зануды, из-за этой старой развалины!

Я хотел объяснить ей, но она уже встала и, топая ногами по полу, стала надевать свои трусики, причем с такой яростью, что угодила обеими ногами в одну штанину. Она спешила, спотыкалась, хваталась за спинку кровати и не переставала извергать проклятия:

— Такую женщину, как я?

Люди вообще странно рассуждают. Что значит такая женщина, как она? Ведь если разобраться. Женщина, как она? Она что, предпочла бы женщину, как какая-нибудь другая? У людей привычка говорить, чтобы ничего не сказать.

— Проходимец! Придурок! Пришибленный!

Кем пришибленный? Меня вовсе никто не пришибал.

— Педик!

Почему вдруг педик? Я только что с ней переспал. Где логика?

— И как я сразу не догадалась? С такой рожей маньяка!

Маньяка? Что меня больше всего раздражает в людях, так это их страсть употреблять слова невпопад.

— Подлец!

Она схватила вязаное одеяло и стала топтать его. Красивое, белое, вязаное одеяло.

— Оставь это одеяло в покое.

В конце концов она ушла. Было уже довольно поздно. Я постарался привести комнату немного в порядок. Потом сел. Сидел и ждал. Я был очень раздосадован. Мне не нужно было так разговаривать с мадемуазель Пук. Я в самом деле упрекал себя за это. Как будто мало она в мастерских натерпелась из-за этой шутки. Я был просто подавлен. И тут я увидел, как в комнату вошел, кто бы вы думали? Консьерж, маленький, щуплый мужичонка с бесцветными усами, которые росли у него прямо из носа.

— Так, господин Мажи, говорят, вы оскорбили мадемуазель Пук. В вашем положении этого не следовало бы делать. Теперь вот что я вам скажу…

Тон у него был благодушный. Но я-то хорошо знал, что он на дух меня не переносит, этот консьерж. Мадемуазель Пук передавала мне сплетни, намеки. Странно видеть, какое раздражение вызывает у людей зрелище двух любящих друг друга существ.

— Она поручила мне сказать вам, что вам следовало бы сматывать удочки. Что она не войдет в собственную квартиру, пока вы не избавите ее от вашего присутствия.

— Минуту, — сказал я.

— И поживей!

Я начинал злиться.

— Вы что?

— Что я что?

Надо было видеть его крошечный носик, вздернутый над жалкими усиками.

— Вы скоро уберетесь отсюда или нет?

Ну что ж. Я ушел. А куда же она сама спряталась, мадемуазель Пук? Должно быть, в кафе, чтобы следить за мной из-за тюлевой занавески. Я бы пошел, поискал ее, но мне в спину со своего порога недоброжелательно поглядывал консьерж. И я решил, что лучше не надо.

ГЛАВА XI

Один раз я написал мадемуазель Пук. Она не ответила. Мне нужно было бы повторить. Ведь то, что произошло, и в самом деле было глупо. Особенно потому, что я начинал любить ее. И вдруг так все испортить. Прислать ко мне этого консьержа! Я ей изменил, все верно. Причем в ее собственной спальне. Конечно, в правила хорошего тона это никак не вписывается. Но из-за этого… Нет, все-таки… И потом еще эта моя фраза. Я чувствовал, что именно это сильнее всего ранило ее. Но в конце концов я в своем письме просил ее простить меня. Я объяснял обстоятельства. А она не ответила мне. Это так мелочно с ее стороны. И, несмотря на это, я должен был написать еще раз. Должен был набраться смелости и нанести ей визит. Правда, из-за консьержа это было не совсем удобно. Он мог бы попытаться оскорбить меня. И к тому же мне, чтобы я двигался, нужно, чтобы кто-нибудь меня подталкивал. А тут меня никто не подталкивал. Вернувшись в казарму, я пустил все на самотек. Я погрузился в какую-то дрему. А дни шли за днями.

Нужно еще сказать, что мне нравилась моя жизнь в армии. Я даже думал пойти потом на сверхсрочную службу. Но все-таки такое решение! Иногда я сожалею об этом. Посудите сами: не надо ни о чем заботиться, не надо ничего решать, не надо надсаживаться. Ты там маленький винтик в огромной машине. А машина почти не двигается. Все делается само собой. Утром просыпаешься, и не надо ничего придумывать. Идешь по коридору к доске с распорядком дня. 4 апреля, восемь часов — ПОЛИГОН. Вот и хорошо: полигон так полигон. И мы шли на полигон. Потом, после обеда, валяешься на постели у себя в казарме. Или пристраиваешься где — нибудь в уголке и занимаешься какой-нибудь не очень спешной работой: чистишь ботинки, чистишь овощи. И на все плюешь. Вот оно, точное слово: мы на все плевали. На людей, на жизнь, на вещи. И это своего рода счастье. Пустые, ничем не заполненные дни. Важно только, чтобы все время было небольшое недосыпание. Чтобы ничего не замечать вокруг. Никогда не быть совсем отдохнувшим — вот он, удивительный секрет. Бесцельно болтаться. Служба в армии в мирное время (а может, и в военное время тоже, но этого я не знаю, в военное время я там не был) состоит в том, чтобы просто бесцельно болтаться и ждать. А Я ЛЮБЛЮ ЖДАТЬ. Быть где-нибудь, неважно где, ничего не делать, и просто СУЩЕСТВОВАТЬ. ТОЛЬКО существовать. Валяться на самом себе.

К тому же я чувствовал себя тогда хорошо. Не думал ни о чем. А то, что у меня после случившегося не было больше женщины? Ну и что. Это не мучило меня.

— А куда подевалась твоя старушка, Мажи?

Я вальяжно отвечал:

— Она надоела мне. Я послал ее подальше.

Система.

Закончив службу, я еще пару деньков отдохнул, а потом отправился к Дюфике. Я размышлял, как мне держаться с мадемуазель Пук, но, к моему удивлению, в магазине от нее и след простыл. А за кассой сидела другая женщина. Дюфике вышел и пригласил меня к себе в бюро.