Собирал человек слова… - Михаил Александрович Булатов

— Не знаю, — тихо отвечает Языков. — Это невозможно передать. Он — Пушкин.

Уже за полночь Даль тащится домой по темному городу, осторожно ступая длинными своими ногами. Тротуаров нет, мостовые вымощены булыжником, — надобно беречь сапоги.

Даль идет, думает, что вот Языков моложе на два года, а уже давно решил свою судьбу. Он большой поэт. Пушкин любит его стихи.

Даль думает невесело, что сам он никак своей судьбы не найдет. Годы проходят, а у него по-прежнему все впереди и ничего в руках.

Где-то невдалеке опять затянули языковскую песню. Скоро начнет светать, а Дерпт поет.

Спит, ровно дыша, Петербург. Уже просыпается Николаев: позевывая, разминаясь по дороге, плетется в свои мастерские. Застыл у подзорных труб, наведенных в море, балтийский часовой Кронштадт. На улицах Дерпта бурлит, не затихая, студенческая жизнь. Города тоже нашли свою судьбу.

Что город, то норов.

ПРОФЕССОР МОЙЕР УТРОМ И ВЕЧЕРОМ

В тот ранний час, когда квартирные хозяйки еще греют щеками подушки, когда в трактирах сонные служанки еще моют полы и окна и лишь предприимчивый кондитер Штейнгейзер уже раскладывает на лотках свои знаменитые яблочные пирожки, — в этот ранний час стуком стоптанных каблуков взрываются крутые лестницы дерптских домов и под хозяйкиными дверями раздается торопливое «ауфвидерзеен».

Жуя на ходу пирожки, спешат студенты, стучат каблуками по булыжнику, — ботаники, историки, юристы.

Хирурги с утра собираются в клинике, готовятся к операции. Отбирают нужные инструменты, перекладывают больного с кровати на стол.

Даль видит истощенное долгими страданиями лицо больного, с сомнением качает головою. Операция тяжелая — вряд ли такой выдержит.

Ждут профессора Мойера. Он приходит чуть позже назначенного часа — румяный, улыбчивый, благодушно-неторопливый. За узкими стеклышками очков добро светятся серые глаза.

Потирает ладони, закатывает рукава: «Начнем, господа». Все занимают места у стола. Мойер сперва отдает приказания, но скоро они становятся не нужны. Ассистенты умеют работать сообща, понимают друг друга. Действуют быстро, не разговаривая. Больной не кричит — долго и протяжно стонет. Наркоз еще не изобретен. К стонам здесь привыкли, их просто не замечают: операторам кажется, что в комнате совсем тихо.

— Не так. Вот здесь.

Это Пирогов, самый юный и самый любимый ученик Мойера.

Оттого ли, что голос резкий, или оттого, что никто не ждал ни реплики, ни этих слов, все замирают на мгновение.

Мойер поверх очков быстро взглядывает на Пирогова.

— Вот здесь, — повторяет Пирогов своим резким голосом и, не касаясь тела больного, словно отчеркивает крупным ногтем большого пальца линию разреза. Мойер, соглашаясь, молча кивает головой. Операция продолжается.

Иван Филиппович Мойер все прощает Николаю Пирогову.

Больной стонет коротко и часто. Даль своим платком вытирает с его лба липкий пот.

— Аммиачную соль под нос, — командует Мойер. — Дайте ему немного вина. Ломтик соленого огурца.

Ополаскивая руки в тазу, Иван Филиппович рассказывает:

— Я приехал в Вену к Русту и увидел, что великий хирург окружил себя прилипалами и подпевалами. Они не смели поправить профессора, только льстили ему.

Мойер опять взглянул на Пирогова поверх очков.

— Однажды Руст решил вырезать большую опухоль. Я не советовал. Но тут вмешались льстецы. Великий Руст все может, кричали они. Пусть покажет этому молокососу, то есть мне, на что он способен. Руст приступил к операции. Но опухоль срослась с костью и не поддавалась. Больной истекал кровью. Ассистенты-льстецы разбежались со страху. Я помогал перевязывать артерию. И тогда Руст сказал: «Этих подлецов я не должен был слушать, а вот вы не советовали мне оперировать и все-таки не покинули меня— я этого никогда не забуду». Я тоже не забыл этого. Мне не нужны подлипалы и подпевалы. Мне нужны помощники, ученики.

И Мойер еще раз посмотрел внимательно на Пирогова.

Профессору подают приготовленное для него чистое полотенце. Он тщательно вытирает руки, каждый палец отдельно, договаривает с улыбкой:

— Я вами доволен, друзья мои. Большое спасибо.

В дверях Даль догоняет Пирогова:

— Обедать?

Пирогов машет руками:

— Что ты, что ты, Даль! Некогда!

Выхватывает из кармана старые, потемневшие часы, взглядывает на циферблат, подносит к уху, трясет что есть силы.

— Сейчас в анатомический театр. Потом опыты над животными. Вечером в госпиталь — перевязки делать. Статью еще надо писать…

Поворачивается на каблуках, убегает.

Даль смотрит ему вслед с восхищением и завистью — вот как человек находит и кует свою судьбу. Пирогову восемнадцать, а он уже успел окончить Московский университет, готовится стать профессором.

Даль увлечен хирургией, для Пирогова хирургия — жизнь. Даль, изучавший прежде и астрономию, и математику, и кораблевождение, взялся теперь за медицинские науки, штудирует толстенные книги, педантично зубрит латынь (сто слов в день!), возится с препаратами. Пирогов хватает знания