Римская история в лицах - Лев Остерман

«Мне бы хотелось, — пишет Ливий, — чтобы каждый читатель в меру своих сил задумался над тем, какова была жизнь, каковы нравы, каким людям и какому образу действий — дома ли, на войне ли — обязана держава своим зарождением и ростом: пусть он далее последует мыслью за тем, как в нравах появился сперва разлад, как потом они зашатались и, наконец, стали падать неудержимо, пока не дошло до нынешних времен, когда мы ни пороков наших, ни лекарства от них переносить не в силах». (Тит Ливий. История Рима. Т. I. Предисловие)

— Да, это так, он прав, — думает Август.

«Впрочем, — читает он далее, — либо пристрастность к взятому на себя делу вводит меня в заблуждение, либо и впрямь не было никогда государства более великого, более благочестивого, более богатого добрыми примерами, куда алчность и роскошь проникли бы так поздно, где так долго и так высоко чтили бы бедность и бережливость». (Там же)

Август поднимает глаза от рукописи, задумчиво смотрит на блуждающие внизу огни, потом на темный, едва различимый на фоне вечернего неба контур храма Юпитера.

— Не только бережливость и воздержанность, — мысленно возражает он Ливию, — но военная и гражданская доблесть, уважение законов, а главное — преданность Риму в сочетании с чувством собственного достоинства. Все это в течение веков составляло незыблемую основу могущества римского государства. Сейчас, после хаоса гражданских войн, она зашаталась и вот-вот обрушится. Римская доблесть, которой так гордились предки, теперь осмеивается памфлетистами из аристократической молодежи. Но не все еще утрачено. В народе живы традиции великого Рима, приверженность его бессмертной славе. Поэтому они так рады возвращению знамен!

Август возобновляет чтение, но тревожная мысль мешает сосредоточиться:

— А, может быть, эта доблесть и чувство собственного достоинства присущи только свободным гражданам Республики и несовместимы с правлением одного, даже самого достойного мужа? Как тогда сказал Агриппа? «При единовластии никто не хочет ни видеть, ни иметь никаких достойных качеств». И объяснил это тем, что властитель является врагом всех. Но почему? Разве я враг моим согражданам? Разве я не хочу процветания Рима и возрождения в его народе древних добродетелей? Разве сам не стараюсь подать тому пример? Свобода?! Неужели она в том, чтобы невежественный и продажный плебс, толпясь на Форуме, решал судьбу огромного государства? Или в том, чтобы почтенные сенаторы торговали должностями и государственными подрядами, а публиканы и те же сенаторы-наместники грабили провинциалов? Не больше ли свободы у гражданина государства, где царят закон и порядок, обеспеченные твердым и разумным правлением одного? Разве в таком государстве нет поля деятельности для служения отчизне, проявления военной и гражданской доблести? Разве ущемляется чувство собственного достоинства? Если, конечно, царит именно закон, а не произвол. Когда правитель по возможности воздерживается от насилия — опираясь на свой авторитет, любовь и доверие народа... Воздерживается от насилия?.. А проскрипции?..

Лицо императора мрачнеет. Он надолго задумывается, потом возвращается к чтению...

...Назавтра во время обеда Август признается, что закончить чтение не успел, но лестно отзывается о прочитанном. Потом, возвратившись к началу рукописи, спрашивает:

— Ты сетуешь на то, что в Риме воцарились алчность и роскошь, на падение нравов. Быть может, это в природе нашего поколения — мы другие, чем были наши предки?

— В этом твоем доме, — отвечает с горячностью Ливий, — нет ни мрамора, ни штучных полов. Твои простота и умеренность известны всем в Риме. А посмотри кругом! Сенаторы и богатые всадники стремятся перещеголять друг друга в роскоши и убранстве вилл, в дорогой посуде, изобилии и изысканности пиров. Во время твоего отсутствия вновь расцвели взяточничество и подкупы избирателей в комициях. Рядом с роскошью идет разврат. Семьи рушатся. Мужчины и женщины из аристократических семейств сожительствуют вне брака и не хотят иметь детей. Ты приблизил к себе небогатых и дельных людей из всаднического сословия. Это хорошо. Но в Риме традиции достоинства и чести привыкли связывать с именами древних и знатных родов. А какой пример ныне подают их отпрыски? Да и сами эти роды скоро исчезнут за неимением потомства. Примеру аристократов начинают следовать люди из народа. Если так пойдет дальше, не из кого будет набирать римское войско...

Ливий вдруг спохватывается, что увлекся, и умолкает.

— Мне это известно, — отвечает Август. — Но как их остановить? Я надеялся убедить римлян своим примером. Но, видимо, не сумел...

— Ты должен власть употребить, — говорит Меценат

— Законы о роскоши не раз принимались и тут же нарушались, — замечает Август.

— Это зависит от строгости наказания.

— Не хочется наказывать, — возражает Август. — Довольно было строгостей и жестокостей. — Потом, помолчав, обращается к Ливию:

— Если ты доведешь свои исследования до наших дней, что ты напишешь о проскрипциях? Простит ли их мне История?

Услышав это, Меценат с тревогой взглядывает на Ливия. Историк побледнел и приподнялся на ложе. Потом твердо произнес:

— Я напишу правду Цезарь. — И, помолчав, добавил. — История, быть может, не простит, а люди забудут, если твое правление воскресит доблесть и славу Рима.

— Спасибо за откровенность, — усмехается Август. — Ты смелый человек. — Потом с горечью продолжает: — Если будешь писать, учти, что я был тогда очень молод. А молодость порой безжалостна. И еще я боялся сената. Боялся, что они убьют меня, как Цезаря.

В триклинии опять повисает молчание. Потом, уже другим тоном, Август спрашивает:

— Еще скажи, ученый муж, чем я могу помочь восстановлению добрых нравов простого народа?

— Верни ему уважение к религии предков. Даже, если сам не очень веришь. Ты начал свое правление с того, что восстановил семьдесят два храма. Построй новые, достойные тебя и твоей власти. Воскреси древние обряды и моления. Окружающее величие храмов и торжественная обстановка жертвоприношений благотворно влияют на поведение простых людей — возвышают их души.

— Наверное, ты прав, — кивает Август, — я уже думал об этом...

Жестом руки он отпускает гостей и еще долго остается один в триклинии. Рабы-прислужники не решаются потревожить его задумчивость...

«Ну вот! — восклицает строгий читатель. — Еще одна «реконструкция». Уж вовсе фантастическая! Есть ли у автора хоть какие-нибудь основания приписать Октавиану-Августу сожаления по поводу проскрипций? И насчет простоты и умеренности его жизни я тоже сильно сомневаюсь: римские императоры этим вроде бы не отличались».

Ты прав, мой критик. Прямых свидетельств о раскаянии Августа нет. В «Деяниях» он о проскрипциях не упоминает. Зато сразу после сообщения о мести убийцам Цезаря спешит подчеркнуть свое милосердие:

«Войны на суше и на море, гражданские и с внешними врагами, по всему земному кругу часто я вел и, будучи победителем, всем гражданам, молившим о милости, я даровал пощаду...» (Деяния божественного Августа. 3)

С проскрипциями не вяжется, но ясно указывает позицию автора документа. Помнишь, в начале главы я цитировал из Светония описание любви, которую удалось снискать у сограждан императору Августу. О жестокости Октавиана они, видимо, успели забыть. Ниже я приведу еще примеры милосердия и терпимости Августа. Все-таки: лицемерие или эволюция личности? Я склоняюсь ко второму. Позже попробую обосновать.

Что же касается его знакомства со знаменитым сочинением Тита Ливия, да и с ним самим, то на этот счет нет сомнений. Император и сам был человеком высокообразованным. В биографии, написанной Светонием, об этом часто упоминается. Например: «Красноречием и благородными науками он с юных лет занимался с охотой и великим усердием...» или «...Он написал много прозаических сочинений разного рода; некоторые из них он прочитывал перед друзьями или перед публикой. Таковы «Возражения Бруту о Катоне», «Поощрение к философии» и сочинение «О своей жизни»...» Или: «В слоге он стремился к изяществу и умеренности, избегая как пустых и звонких фраз, так и, по его выражению, «словес, попахивающих стариной». Больше всего он старался как можно яснее выразить свою мысль». И еще: «Греческой словесностью занимался он с не меньшим усердием и достиг больших успехов... Читая и греческих, и латинских писателей, он больше всего искал в них советов и примеров, полезных в общественной и частной жизни. Часто он выписывал их дословно и рассылал или своим близким, или наместникам и военачальникам, или должностным лицам в Риме, если они нуждались в таких наставлениях...» Наконец, такое замечание: «Всем талантам своего времени он оказывал всяческое покровительство. На открытых чтениях он внимательно и благосклонно слушал не только стихотворения и исторические сочинения, но и речи, и диалоги». (Светоний. Божественный Август. 84-86, 89)