Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования - Г. Коган

И еще немало горьких слов говорит Лесков далее о клевете на него литературной братии, от которой он "много, много страдал"[1714].

Вероятно, под впечатлением преждевременной смерти Достоевского у Лескова в эти дни созревает мысль посвятить памяти покойного писателя недавно задуманную им серию очерков о религиозном движении в фабричной среде.

Работать над этой серией, озаглавленной сначала "Кустарный пророк", Лесков начал еще при жизни Достоевского, получив от главного героя рукопись его записок.

16 октября 1880 г. Лесков писал редактору "Исторического вестника" С. Н. Шубинскому: ""Кустарный пророк" будет готов к 20 или 10 ноября", и далее: "Но на работу у меня действительно есть спрос <…> в "Русской речи" и в "Руси", с которыми мне удобно, потому что я разделяю их взгляды на интересующие меня вопросы веры и народности <…> Два письма Аксакова очень интересны по его оценке моих скромных работок в вашем "Вестнике". Ласка идет до того, что и говорить застенчиво, а гонорар предоставляет самому себе назначить свободною рукой, лишь бы были "праведники""[1715].

Общность взглядов на высокие моральные качества, связанные с религиозностью русского человека, и возникшее взаимное расположение вызвали у Лескова желание сотрудничать в газете И. С. Аксакова "Русь" (которая начала выходить 15 ноября 1880 г.).

Однако идейная близость автора с редактором была порой обманчивой. Аксаков не разделял антиклерикализма Лескова. Обличение духовенства, пропитывавшее насквозь сатиру Лескова, Аксакову было не по душе.

Предполагая первоначально дать в "Русь" очерк "Дворянский бунт в Добрынском приходе", Лесков писал Аксакову 17 декабря 1880 г.:

"…но боюсь, что вы уж очень за архиереев-то… Стоит ли? <…> Надо бы им открывать очи и "умалять их оную непомерную пыху""[1716].

Очерк же о "Кустарном пророке" вполне соответствовал требованиям Аксакова — "лишь бы были "праведники"".

Недаром Лесков так характеризовал свое произведение в письме к Аксакову (11 февраля 1881 г.):

"Писано в вашем духе, как сапоги на заказ".

Герой очерка Иван Исаевич говорил в действительности прямо устами самого Достоевского. Еще в детстве Иваня мечтал "о счастии всечеловеческом, о безгневности в едином богопознании" (гл. II); 16-ти лет он молил бога о послании "совершителя", способного соединить все религии, к делу, "которое, должно начаться с преславные державы Российские, ибо в том для Ивани не было сомнения, что только через нее может произойти святое дело — объединение всего мира"; он жаждал найти "путь к всеобщему спасению всего мира через русских людей" (гл. III и IV). Позже Иван Исаевич поставил себе целью — создать "среднюю веру", которая "всех бы обобщила, согласила и всех спасла, сначала русских, а потом через них — все языки" (гл. VI).

Эти рассуждения простого крестьянина соответствовали мыслям Достоевского, выраженным в последнем выпуске "Дневника писателя":

"Я говорю о неустанной жажде в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово <…> Он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово" (XII. — 436).

Строки эти напомнил своим читателям и Аксаков, назвав их "пророческими" (в примечании от редактора в газете "Русь")[1717].

Первые сведения о "Кустарном пророке" встречаем в письме Лескова к И. С. Аксакову 9 февраля 1881 г. (из Петербурга в Москву)[1718]:

"Работу для вас делаю и почти уже сделал. Это будет очерк социалистического движения среди рабочих петербургских фабрик и заводов. Они сделали удивительную штуку на текст Достоевского "нашему народу можно верить", — они всё истолковали в смысле евангельского нестяжания и устроили кружок "нестяжателей". Все, что зарабатывали, то и раздавали "слабым", а себе "ожидали милости от господа". Это длится с 1865 года и оставалось никому не известно до тех пор, пока, головщик" бессребреников сам "пошел заявиться Мизенцову"[1719]. Тот его слушал и смеялся, а потом послал к митрополиту. Митрополит[1720] и слушать не стал, а "списание" их о средствах "возвеличить Россию очищением пути грядущему Господу" (4 тома!!) — сдал в архив.

У меня все черновые этого поэтического бреда, который сам по себе интересен, но сердца этих людей "фабричного отребья" — еще интереснее. Именно "всем можно верить", — всё способны перетолковать "во славу божью и славу России". И не забудьте, что ведь все обеспорточнились до последнего лохмотья!.. И последнее у них обобрала дама, нигилистка, перешедшая в ирвингизм и сотрудничествовавшая у Цитовича в "Береге"[1721]… Все это курьезно, тепло и вам к масти. Называется это "Кустарный пророк. — Религиозное движение в фабричной среде". Будет это просто, но цельно и тепло, и, кажется, может способствовать изменению взгляда на "воспламенимость безнравственного фабричного элемента". — Очерк объемом в 2-2 1/2 листа. Если нужно скоро, и если мне верите, то можете начинать, не ожидая конца, и в таком разе напишите, — я вам тотчас вышлю начало, а потом и конец. Суть дела вы теперь знаете: фабричные — те же русские люди, стоящие доверия, а не "элемент социализма". Эпиграф взят у Достоевского "можно верить"".

Через два дня — 11 февраля — Лесков продолжает:

"Ожидаю ответа и привета. Первую порцию (на один номер) дал переписывать. 14-го могу выслать. Называется так:

(Эпигр<аф>) "Нашему народу можно верить, — он стоит доверия"

Ф. Достоевский[1722]

Отвечайте: все ли переписывать и присылать сразу, — или можно посылать по частям? Писано в вашем духе, как сапоги на заказ. Иного, более подходящего сюжета сейчас изобрести не могу. Рассказ о живом человеке, — с его согласия. Он старик, ткач.

Н. Лесков"

Дальнейшие письма Лескова к И. С. Аксакову посвящены той же теме.

13 февраля

"Я получил вчера ваше письмо от 11-го февраля[1723], но еще прежде его получения предпринял все, что вы пишете, и как вы думаете. Первая долька переписывается; студентка, занятая этим делом, принесет тетрадку завтра (14); вечером я прочту и еще раз поправлю, а 15 или много что 16-го пошлю вам заказным письмом. — Затем задержки не будет. Делил я, имея в виду все, о чем вы пишете, — т. е. возможную цельность эпизодов; интерес, заостряемый к концу каждого отрывка, и размер, сообразно месту в издании. Это все мы знаем в тонкость; но другое дело достоинство рассказа. Вы меня немножко смущаете большими ожиданиями "художественности"… Рассказ будет может быть жив, может быть интересен, — несомненно оригинален и правдив и представит такую группу честнейших чудаков из самого "отребья", что порою это даже невероятно, но все это развивается свитком, лентою, без апофеоза, даже без "кульминационной точки".

Любителям настоящего, не раскрашенного духа народного это может нравиться, потому что тут все в своем соку, и умность, и темнота, и главное, — вера неодолимая, и стремление непременно обнять и спасти "весь мир", без всякого о нем понимания. Пророк сам (ткач 60 лет) — это такая доброта и такой мечтатель, что подобного ему нельзя выдумать. Смирен без меры, но везде ведет себя с достоинством, у митрополита и у "генерала Мизенцова", в слава, и в поношении, в которое он впал, когда разорил "до шпенту"[1724] всю "братию", убедив их "обнищать до совершенства". И все это в 61-67 годах, когда о них думают, что они социалисты и вот-вот "пойдут грабить". А они только "поспешали изнищиться, раздавая имения своя, да освободится дух от стяжания"… И их-то вот не заметили ни народники, "ходебщики в народ", ни полиция… "Генерал Мизенцов", по крайней мере, хоть поговорил с ними, а Исидор и говорить не стал, а только "тонким гласом провещал: ступайте себе, — мне некогда". Пророк теперь уже очевидно в умственном ослаблении, но все-таки прекрасен душою, но с ним есть "друг и его молодший брат" Андрей Тимофеев, чернорабочий Казенного патронного завода, — это умница и энтузиаст веры. Оценки его "пророку" удивительны. Он весело вспоминает, как тот, их, "любя, всех изнищил", и сам подсмеивается, как они Христа ночью ждали в смертных рубашках, но потом вдруг одухотворяется и говорит:

— А за то жили-то, жили в какой чистоте! А он-то, он (т. е. пророк) — хрустальный старичок — сколь чист, сколь мужествен и преподобен!

Берет его обеими руками за уши ладонями, целует в темя и рекой разливается, плачет от восторга. А "хрустальный" допивает стаканчик чаю, оборачивает его вверх донышком, обсасывает сахарок и смиренно говорит: